УКРАЛИ СВЕКРОВЬ
П О В Е С Т Ь
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Семен Ефимович Пучинян, старший следователь по особо важным делам областной прокуратуры, имел обыкновение, прежде чем войти в двери своего учреждения, попить утреннего кофе в соседней пиццерии с трудно объяснимым для Армении названием «Конгресс» и только потом идти дальше, чтоб приступить к исполнению своих обязанностей.
Такой порядок действий образовался не случайно: попивая кофе на собственной кухне, Семен Ефимович рисковал тем, что позволял супруге накидать ему на дорогу кучу советов и наставлений, значительную часть которых он полагал не просто избыточными, а и бессмысленными. Потому, чмокнув жену в щечку и приобняв за плечи живущую под одной крышей мать – она уже успела проводить внуков, одного в детский сад, другую в школу - Семен Ефимович выходил за дверь и шел к тому самому кафе.
Теплое утро начала сентября обещало столь же прекрасное продолжение и, следуя заведенному правилу не держать с утра пораньше в голове ничего, связанного со служебными делами, тем более уголовными, Пучинян видел лишь то, что вызывало пусть мимолетный, второстепенный, но ничем не омрачающий настроение интерес. Таким образом – это Пучинян понял со временем – не забивая голову всякой служебно-розыскной дребеденью, он получал от пешего хода удовольствие в чистом виде, что позволяло приступать к работе с незамутненными мозгами и значительно повышать эффективность труда.
Время пути от дома до прокуратуры, включая кофепитие, занимало что-то в пределах получаса, и нельзя сказать, что повторяющийся изо дня в день маршрут мог Пучиняна чем-нибудь удивить, но именно потому, что пусть не все, но слишком многое вокруг было устойчиво, незыблемо и несменяемо, он испытывал какое-то внутренне удовлетворение. Да, конечно, жизнь неумолимо вносила в окружающее пространство что-то новое, непривычное, порой интересное, но это тоже его ничуть не смущало: ведь менялся не только ландшафт, улицы, дома, люди – менялся и он сам. А то, что поначалу казалось необычным, вскоре теряло остроту и со временем опять же воспринималось как рутинное. Вроде, например, приткнувшихся полированными мордами к бордюрам иномарок.
Проходя мимо лежбищ «Фольксвагенов», «Ниссанов» и «Пежо» всех мастей и конфигураций, Пучинян когда-то с огорчением, а потом с нарастающим безразличием отмечал про себя, что эта армада из стали, никеля, стекла и хитроумной электроники, вымыла из обращения и выбросила на обочину весь некогда имевшийся в наличии автопарк, а то, что еще от него оставалось, выглядело глупо и убого. Это ощущение непонятно откуда взявшейся обиды за отечественный автопром, включая незабываемый Ераз, было тем более необъяснимо, что и сам он был обладателем белоснежного «Ауди» представительского класса. Впрочем, было бы странно, если бы при занимаемой должности, Пучинян ездил на каких-нибудь замызганных «Жигулях» или «Волге» двадцать четвертой модели…
Дворники, толстая баба и лысеющий карлик с окладистой бородой, похожий на мультипликационного гнома, сметали опавшую с вязов листву в аккуратную пирамидку. «Вот опять спорхнуло лето с золоченого шестка, роща белая раздета до последнего листка» - пришло ему на память есенинское.
Обойдя подметальщиков, Пучинян миновал трамвайную остановку и свернул на улицу, ведущую прямиком к зданию прокуратуры. Здесь, где-то на полпути к цели, он вошел в кафе, сел за свой столик, и тотчас получил кофе. Девушка Зина, подавшая чашечку, была как всегда улыбчива и предупредительна.
-Что нового в личной жизни и вокруг нее?- обыденно поинтересовался Пучинян.
-В личной - без перемен, а вот вокруг что-то непонятненькое.
-Что именно?
-С утра вертолеты над головой летают, а чего хотят - неизвестно.
-Вот и я к тебе с самого утра, а никаких вертолетов не видел,- отхлебнув кофе, заметил следователь.
-Так вы по центру ходите, а я, все-таки, подальше живу, на окраине.
-Ну, и что? А вертолет, он, может, чего-то ищет. Угнанный автомобиль, например, или очаг пожара. А иначе с чего ему с утра в ясном небе болтаться? - закрыл тему Пучинян.
По причине бабьего лета дверь в кафе держали нараспашку, хотя с посетителями в такой ранний час густо не бывало ни в одно время года: так, случайные прохожие и лишь несколько постоянных наподобие Пучиняна любителей утреннего кофе.
«Конгресс» - вполне успешное во всех отношениях предприятие городского общепита, держал грузин Серго Мгеладзе, прибывший в город из дальних северов, а откуда именно, когда родился, где учился, на ком женился – этого никто толком не знал. Мужчина лет под пятьдесят, рослый, лысый, с необоснованно большими ушами на как бы вычерченном циркулем лице, всегда в слегка припудренном мукой фартуке, Мгеладзе славился тем, что умел не только вкусно готовить, но и красиво угощать, редко когда доверяя подношение к столам уважаемых гостей девушке Зине или ее напарницам. Готовили в пиццерии главным образом кавказское, а вот пиццу, как ни странно, пекли меньше – спрос определял предложение.
Признавая постоянных клиентов почти что родственниками, Мгеладзе, хорошо знал, с кем какую дистанцию держать и в панибратство не впадал. Но и учить себя тому, что знал лучше других, тоже не позволял. На этом, собственно, они с Пучиняном и сошлись. Оказавшись в «Конгрессе» чуть ли не впервые, следователь заказал кофе и, засмотревшись на загадочные пассы грузина, подошел к поддону с песком. Кофе на нем уже начинал вскипать.
-Самое время разливать,- подсказал Пучинян, стоя за спиной кофевара.
Вмешательство постороннего грузину точно не понравилось.
-Слуши,- разворачиваясь к следователю своим мощным корпусом, сказал Мгеладзе. – Когда ви воевали, ми вам мешали? Ни надо, садись там, думай про «Феррари», а кофе сичас будет.
-А про «Феррари» зачем?- удивился Пручинов.
-Харашо. Не хочешь про «Феррари», думай про «Жигули»,- ответил Мгеладзе и вытащил джезве из песка ровно в ту секунду, когда темно-коричневая пузырчатая пена начала было переливаться через край, но так на полпути и застыла.
После этого случая непрошенных советов Пучинян больше не давал и проникся к грузину симпатией, а тот, узнав, с кем имеет дело, оценил его корректность и в отношениях со следователем за порог обычной вежливости не заступал: ни о чем не просил, о недозволенном не спрашивал, ни за кого не заступался. Правда, случилось однажды в их отношениях непредвиденное вторжение кулинара в юридическую кухню. Как-то раз, как бы невзначай Мгеладзе поинтересовался мотивацией вынесения смертных приговоров.
-Все зависит от точки зрения,- объяснил Пучинян.
-То есть как?
-А вот так.
И следователь и пересказал прочитанную где-то историю. Двух человек обвинили в убийстве. Прокурор заявил одному преступнику расстрел, а подзащитному известного адвоката предложил десять лет. Адвокат просил значительно меньше. Объяснил: потому что его подзащитный в избиении не особо участвовал, даже напротив, прекратил его, крикнув «Хватит!». А судья усмотрел в этом прямо противоположное. -Ваш подзащитный,- сказал судья адвокату,- был главарем банды. Ведь это он крикнул: «Хватит!» и его послушались»… Вот видите: один увидел в этой детали признак гуманизма, а другой – признак главаря. Вот и получается - все зависит от точки зрения!..
Выслушав рассказ, Мгеладзе крепко задумался и других вопросов задавать не стал. Ни сразу, ни на следующий день, никогда позже.
…Ко времени, когда Пучинян уже допивал кофе, в пиццерию вошла молодая пара - заказать на вынос вкуснейшие фирменные пончики. Пьянящий аромат сдобы вернул Пучиняна в далекое детство, когда по выходным на стол выставлялось необъятное блюдо с испеченными мамой пирожками, ватрушками, подсыпанным искристым сахарком «хворостом» и еще чем-то с вкуснейшим кремом внутри, которое прежде звали «трубочками», а нынче переименовали в круассаны.
Признанную мастерицу стряпни и готовки всевозможных домашних блюд, маму Пучиняна, не торопясь, но неотвратимо отстранили от кухонного стола, но она не очень и сопротивлялась: хозяйка в доме должна быть одна, соглашалась мать. Пусть даже иной раз ей и удавалось тряхнуть стариной, да так здорово, что все съедалось вмиг, а запоминалось надолго.
Покончив с кофе, Пучинян расплатился, улыбнулся стоящей у столика с молодыми людьми девушке Зине и вышел за дверь.
От подожженных дворниками пирамидок с опавшими листьями курился густой едкий дымок. И пусть все вокруг еще дышало теплом: и небо, и стены домов, и асфальт под ногами, но так откровенно запахло осенью, пожалуй, впервые. Пучинян непроизвольно проводил взглядом уходящий ввысь столбик дыма и вдруг увидел в небе вертолет. Он кружил на небольшой высоте, но стрекот винтов доходил до земли слабым эхом – шумы разворачивающегося во всю мощь рабочего утра большого города уверенно забивали его.
К дверям прокуратуры Пучинян подошел точно к девяти утра, кивнул в вестибюле козырнувшему полицейскому и поднялся на свой второй этаж. Оставил пиджак на вешалке, сел за стол и только было вытащил из ящика бумаги, как раздался телефонный звонок.
-Зовет к себе, поспешай,- коротко бросил в трубку Гарсеван, помощник прокурора области.
ГЛАВА ВТОРАЯ
В свои шестьдесят восемь летать самолетами Варвара Михайловна не боялась, хотя преодолевать большие расстояния воздушным путем врачи уже не советовали, но тут надо бы знать, что к словам врачей она хоть и прислушивалась, но слушалась их далеко не всегда.
В последнее время Варвара Михайловна стала трудно засыпать. Лекарства, как от других недомоганий, так и в случае со сном, она принимала в самых крайних случаях, между тем с бессонницей все образовалось как бы само по себе, а помогли, как ни трудно в это трудно поверить, те же самолеты. Теперь, забираясь в постель и, погасив свет, она восстанавливала в памяти мельчайшие подробности полета – от пристегивания ремнями безопасности и до той секунды, когда, завершая полет, «Боинг» или что-то ему подобное, касался земли и, пробежав положенное расстояние, останавливался там, где ему надлежало встать.
Да, взлет и посадка все еще захватывали ее остротой ощущений, однако, со временем получилось так, что главное место в обращении к небу стал занимать сам полет. То есть, то время, когда, набрав высоту и широко распластав крылья, железная птица зависала в воздухе, оставляя под собой невидимые глазу города и страны. Иллюминатор, когда место выпадало рядом с ним, Варвара Михайловна всегда держала незашторенным, а то, что от бездонного неба ее разделят лишь тонкая перегородка, женщину ничуть не пугало.
Уверенный рокот турбин убаюкивал, хоть она и знала: моторы, как человеческое сердце, могут барахлить, сбиваться, а то и вовсе останавливаться, и тогда здесь, на многокилометровой высоте, не спасет уже ничего. Но зацикливаться на этом она не желала, а чаще задумывалась о другом - о быстром течении времени.
Часы, которые Варвара Михайловна проводила в как бы застывшем в бескрайнем просторе самолете, казалось, останавливали свой ход, и только тогда, когда лайнер спускался на землю, становилось понятно: время не то, чтоб замедляло свое течение, а тем более останавливалось, нет, ничего подобного – оно мчалось с невероятной быстротой. Пять часов назад она находилась где-то на одном краю земли, а теперь вот оказывалась на другом. Прямо как в жизни человека на склоне лет, когда годы летят быстрее самого быстроходного лайнера и ты вдруг как бы в другом летоисчислении: совсем недавно тебе было тридцать, и вот уже все шестьдесят. Когда, как, почему и за что?!..
К такого рода сравнениям подталкивало и другое. Общее в человеке и самолете она находила и в том, как в зависимости от погодных и прочих условий «Боингу» приходится менять режим полета: высоту, коридор, эшелон и так далее, не говоря уже о решительной смене курса, производимой в силу непредвиденных либо чрезвычайных обстоятельств. А что, разве судьба человека выстраивается иначе? Разве по ходу жизни не приходится перестраиваться, сбавлять или, напротив, прибавлять обороты, не говоря уже о том, чтоб совершать вынужденную посадку.
Ворочаясь в постели, Варвара Михайловна вспоминала свой недавний перелет. Вот она еще на земле, а вот уже у трапа, ждет, когда можно будет подняться. Над головой громадное, вылизанное до блеска небесными вихрями днище самолета. Его чрево уже вобрало в себя тонны всевозможных грузов, чтоб, подняв в воздух, перебросить их за тысячи километров. Казалось, ничто не может остановить силу и мощь этого стального исполина, и только время, день за днем, месяц за месяцем, год за годом делает свое дело, и вот уже даже металл начинает испытывать усталость. И тогда самолетные доктора ведут себя точно так, как человеческие: что-то ремонтируют, что-то подгоняют, меняют, осматривают, проводят профилактику. Но, все равно, час, когда все это оказывается бесполезным, неминуем. И тогда самолету позволяют подняться в воздух еще раз, в последний – как бы попрощаться с небом, а потом отвозят на кладбище. – Все как у людей,- размышляла про себя Варвара Михайловна, как вдруг почувствовала за спиной теплое дыхание стюардессы.
-Бабуль,- сказала «стюардесса»,- ты что, еще спишь?
Варвара Михайловна вздрогнула, открыла глаза и увидела стоящего у кровати внука Андраеика. Часы показывали десять утра.
-Сам ты бабуль, обалдуй,- оборвала она внука. – Ну-ка, бегом, чистить зубы и за стол!
* * *
Варвара Михайловна не терпела напоминаний о своем возрасте от кого бы они ни исходили, но от своих внуков – прежде всего. Когда, встав с постели и приведя себя в порядок, она вошла на кухню, Андро с Галей уже сидели за столом, ждали, что будет предложено на завтрак. Невестка Женя включалась в процесс позже, где-то к полудню, оставляя утренние часы на откуп свекрови, а себе – на написание реферата диссертации, готовой, как говорила сама диссертант, к самозащите без оружия.
-Что у нас сегодня? – постучав ложкой об стол, капризно прощебетала внучка Галя, зная наперед, что услышит в ответ.
-Сегодня у нас то же, что и вчера,- привычно отвечала ей Варвара Михайловна, наполняя пиалы овсяной кашей.
В очереди на белоснежной скатерти выстроились тарелочки с медом, а следом самое любимое – по кусочку кекса, испеченного на каком-то диковинном заменителе сахара, с чаем, который, разумеется, тоже следовало пить без сахара, конфет, шоколада, и, само собой, варенья. Распоряжение невестки – не давать детям ничего вне утвержденного списка, Варвара Михайловна исполняла не прекословя. Хотя особого резона в этом не видела: детский сад, затем школа, дальше неизбежная череда вечеринок, праздников, дней рождений, кино с поп корном и мороженым в придачу, и, наконец, удалая юность, в которой без стейков, гамбургеров и хот-догов - никуда . Жизнь все поставит на свои места.
-В каше нет соли,- ритуально захныкал внучек Андро.
-Соль есть, но ее мало. Много соли только в море и в армянах,- в сотый раз объяснила бабушка.
-Варь,- отправляя ложку в рот, спросила Галя,- а ты правда чистокровная армянка?
-Все в этом мире армяне и немножко евреи. И я в их числе.
-Потому ты такая вкусная,- расплылся Андро.
-Не только потому, солнце ты мое родное,- поплыла Варвара Михайловна, доставая из духовки кекс. – Я такая вкусная потому, что у меня есть ты, мой воробушек, и Галька, дурочка моя. А вы не забыли, куда мы сегодня?
-Не забыли,- дружно отозвались внуки. Идем в парк - уроки учить.
-Точно.
Одевшись по погоде, бабушка с внуками вышли из подъезда так называемого элитного дома и, не торопясь, двинулась в сторону парка. Прохожих на улице встречалось мало: в основном вышедшие погреться под угасающим солнцем пенсионеры да няни с подопечной мелкотой в колясках.
Варвару Михайловну в этой части города почти никто не знал. Переехала она к сыну Семену с тяжелым сердцем и по его твердому настоянию, ни под каким видом не пожелавшего оставлять мать в одиночестве. Мужа Варвара Михайловна похоронила давно и, оставшись одна, сумела, насколько это возможно, не дать сыну почувствовать отсутствие мужчины в доме: работала в одном месте, подрабатывала в другом, а когда Семен готовился заканчивать школу, сдала его на руки бабушке с дедушкой, а сама уехала, как говорили тогда, «за длинным рублем». С выгодным контрактом ей помог один из друзей мужа, генерал КГБ. Отсутствия матери сын, можно сказать, не заметил, за что она не переставала благодарить своих родителей.
Вернулась Варвара Михайловна домой не только самостоятельной - такой, в общем-то, она была всегда, но теперь уже и состоятельной дамой, что тоже ей было не в диковинку: муж всегда занимал высокую должность с причитающимся рангу окладом. И вот теперь ей надо было решать, как быть дальше. Сын продолжал гнуть свое.
-Все. Точка. Тема закрыта. Жить одна ты не будешь.
-Буду!- не соглашалась мать, и объясняла почему.
Главным аргументом, как она ни крутила-вертела с объяснениями, был страх. Страх стать молодой семье обузой, третьей лишней, не вписаться в круг интересов молодых, оказаться чем-то вроде неудобного узла, оставленного где-нибудь на вокзальной скамье, а усложнять жизнь сына, которого любила больше всего на свете, но после смерти мужа, еще крепче, она не хотела. Ни под каким видом.
-Где ты видел, чтоб невестка со свекровью душа в душу жили? - спрашивала она Семена.
-Не видел, так увижу,- стоял на своем Семен. – А где ты видела, чтоб родную мать оставляли одну?
-Сколько хочешь. И потом, зачем одну? А подруги, а соседи? Будешь навещать ты, Женя не станет забывать свекровь, верно ведь, да и я пока, слава тебе Господи, на ногах, не могу же я без внуков оставаться. Как же мне без них?
-Внукам приходящая бабушка не нужна. И тебе приходящий сын не нужен. У нас все должно быть как у людей, на постоянной основе. И будет! В общем, переезжаешь, и точка.
-Ну, Семен Пучинян, ты, я посмотрю, и впрямь настоящий прокурор. Только со мной так строго не надо. Со мной этот номер не пройдет. Ладно? Этого не будет никогда!
…Вскоре, забрав из дому все, что было дорого сердцу, а выходило так, что дорого ей было почти все, Варвара Михайловна переехала к сыну и началась у нее новая жизнь.
«Писать» ее она решила с чистого листа, но не так, чтобы перечеркнуть все былое, а просто оставив в прошлом те из своих привычек, привязанностей и даже особенностей натуры, которые по ее разумению могли высечь искру недопонимания, а дальше и разжечь в доме сына пожар. Сказать, что свою невестку она не любила, нет, это было не так. Уже хотя бы потому, что Женя стала частицей его сына, а Семен для Варвары Михайловны как был, так и оставался самым дорогим существом на свете. Появившиеся позже внуки это чувство еще более развили, укрепили, сложные же отношения с Женей гармонию дружной семьи могли легко разрушить, тогда как признание невестки как бы своей дочерью, пусть не по родству, не по крови, но по существу, принесло бы в дом щедрую чашу добра, доверительности и покоя. Ради этого она была не просто готова, а уже решительно отказалась от всего, что могло помешать мирному течению жизни семьи Пучинянов, где главной была уже не она, Варвара Михайловна Герцян («Вармих», как называли ее близкие), а ее сын, старший следователь по особо важным делам Семен Ефимович Пучинян.
И все шло как по маслу, без сбоев и передряг: Женя стала называть Варвару Михайловну мамой, посвящала ее во все личные и семейные дела, спрашивала, как обставить детскую, советовалась по разным хозяйственным вопросам. Варвара Михайловна на все откликалась с готовностью, где надо, невестку хвалила, где не надо – тоже хвалила, не в свои дела не лезла и никаких поводов для недоразумений не давала. Так, во всяком случае, ей казалось.
Женя, в свою очередь, показывая доброе расположение к свекрови, перезнакомила ее со всеми подругами, приходящими по случаю или без, а те, отмечая необычную идиллию в доме, тоже вели себя соответственно. Правда, наблюдая за молодыми женщинами, Варвара Михайловна, чем дальше, тем чаще обнаруживала в себе непонятно почему возникающее раздражение.
Разобраться, откуда у нее такое, она не могла, выделяла разве что привычку говорить о мужьях или поклонниках с приторным снисхождением, называя их «лапа», «котик», или «заяц», а когда в свою очередь какой-нибудь «заяц», обращаясь к своей половинке, говорил ей «девочка», то Варваре Михайловне и вовсе становилось тошно. Но утверждать, будто это каким-то образом влияло на погоду в доме - ничего подобного. «Заяц» там, «крошка» или «пупсик» - какое ей до этого дело: страна уже не первый год жила в условиях другой общественно-политической данности, и если ее поколение не вписывалось в новый пейзаж, или оказывалось в нем сбоку-припеку, ну и пусть. Тут уж ничего не поделаешь, тут никого кроме самой себя не отругаешь.
Не очень смущало, хотя и начинало озадачивать Варвару Михайловну привычка Жени вести беседы с некоей Сюзан исключительно на английском языке. Почувствовав неловкость ситуации, когда двое говорят, а третий слушает и не понимает, Женя однажды извинилась и объяснила, что Сюзан, аспирантка из Канады, армянского и русского языка почти не знает, из-за чего и приходится общаться на ее родном английском. Варвара Михайловна приняла объяснение к сведению и к этой теме они больше не возвращались.
Все шло путем, Семен часто возвращался с работы поздно вечером, заключал мать с женой в объятья, говорил каждой хорошие слова, помнил о всех домашних праздниках, а на те, которые отмечались за стенами дома, всегда приглашал и мать. Женя этому не препятствовала, но Варвара Михайловна, чтоб не стеснять молодых, чаще всего отказывалась и оставалась дома, с детьми.
За несколько дней до Нового года Женя опять разговорилась с Сюзан о чем-то о своем, а Варвара Михайловна, сбавив звук, переваривала какую-то телевизионную ерунду, но вскоре ей это надоело, и она щелкнула пультом. Тут как раз закончила свой монолог и Женя, подошла к свекрови, сказала:
-Давайте, мама, решать, что с главным блюдом праздничного стола делать.
-Давайте,- согласилась Варвара Михайловна. – Только попрошу вас - тут она впервые обратилась к невестке на «вы» - не называть меня больше мамой.
-Что случилось, почему?! – смешалась невестка, но ответа на вопрос не получила.
* * *
-Варя, смотри, вот они, вот! – отвлек Варвару Михайловну от нерадостных дум звонкий голос внука.
По аллее парка шел бомжеватый на вид парень, старший брат одного из одноклассников Гали, и вел на поводке громадного гампра-волкодава. Необъятный сукин сын, имел, судя по всему, такой же крутой нрав, чем заметно отличался от своего добродушного хозяина.
-А, детики-приветики, дурочки-придурочки, фантики-романтики - запричитал ребятишкам бомжеватый. - А это, стало быть, ваша знаменитая бабуля. Ваша внучка уже всех в классе достала: «Нет, говорит, на белом свете собаки, которая бы мою бабушка не усмирила».
-Откуда родом?- спросила у бомжеватого Варвара Михайловна.
-Гюмрийские мы, из Арпачая.
-Да не вы, пес откуда?
-А… Кавказец, ясный перец.
-Кавказцы тоже разные бывают..,- взялась было объяснять Варвара Михайловна, но, решив не входить в подробности, предложила: «Давайте отойдем чуть-чуть в сторонку, мало ли…».
-Хорошо,- согласился бомжеватый, сворачивая с аллеи, на которой вполне могли появиться люди, в совсем уж пустынную часть парка.
- Что-ж, сейчас будем посмотреть, чем бабушка зверя усмирит.
-Как звать?- остановившись спросила бомжеватого Варвара Михайловна.
-Рудольф.
-Да не тебя, собаку.
-А… Если собаку, то «Басмач».
-Тогда начнем. Давай я отойду метров на тридцать, махну рукой, тут ты «Басмача» и запускай.
-Так загрызет ведь…
-Не загрызет, не бойся. Но ребят, все-таки, держи при себе,- распорядилась Варвара Михайловна, оценивающе посмотрела на собаку, отошла на заявленную дистанцию и, встав под деревом, взмахнула рукой.
Рудольф нагнулся к псу, что-то прошептал ему на ухо, отстегнул поводок от ошейника и показал рукой в сторону женщины. Собака, глухо зарычав, двинулась в заданном направлении и, подобравшись на расстояние прыжка, присела на задние ноги. Еще миг и многопудовая туша из мышц, клыков и густой шерсти должна была сорваться с места, наброситься на жертву, сбить с ног… Но тут случилось неожиданное. Не отступив от занятого места ни на шаг, Варвара Михайловна подняла руку над головой и, глядя волкодаву прямо в глаза, стала медленно опускать ее вниз. Но не только. Властное движение вытянутой в струну руки сверху вниз сопровождалось каким-то особенным, не поддающемся описанию посвистом и продолжалось ровно до той секунды, пока рука шла сверху до низу, а, точнее, до колен Варвары Михайловны, у которых все еще урча, но уже беззлобно, растягивался присмиревший «Басмач».
-Как?!- поразился бомжеватый.
-Так!- отрубила Варвара Михайловна.
-Вареник, Варюшка, бабуля, молодец!!..-, бросились к Варваре Михайловне ликующие Андро с Галей.
-Скотина ты безрогая,- пристегнув «Басмача» к поводку, строго отчитал волкодава Рудольф.
-Не надо, сынок, собаке грубить,- сделала замечание парню Варвара Михайловна. – Ну, пока, будь здоров. До встречи.
-Где?- невпопад спросил Рудольф.
-У тебя на бороде,- показала ему язык Галя.