УКРАЛИ СВЕКРОВЬ ГЛ 5-6
ГЛАВА ПЯТАЯ
Натягивая носок на левую ногу, Пучинян вдруг обнаружил, что он отличается от того, который был на правой, и это заставило его подумать о том, с какой ноги он сегодня, все-таки, встает. Решив, тем не менее, ничего не менять, снял с «плечиков» рубашку, положил рядом с пиджаком – посмотреть, как насчет цветовой совместимости. Кажется, сходилось. Остальное, во что собирался сегодня облачиться следователь по особо важным делам, тоже было подобрано со вкусом, и когда, окончательно одевшись, он взглянул на себя в зеркало, то увидел в нем очень даже симпатичного на вид мужчину, смотрящего на мир с оптимизмом, уверенно и открыто. Затем, побрызгавшись дорогим одеколоном, Пучинян вышел из спальной, поцеловал жену Женю, мать, Варвару Михайловну, и направился к дверям.
-Похоже на то, что собрался встретиться с женщиной,- сказал ему вслед жена.
-Собрался,- подтвердил догадку жены муж и вышел за дверь.
И в самом деле – сегодня ему предстояло встретиться с женой губернатора, Алевтиной Казаровной. Накануне Симон позвонил даме спросить, где удобно будет пообщаться, и она, не раздумывая, пригласила его домой, попросив в свою очередь назвать удобное для него время. Пучинян, привыкший начинать дела с раннего утра, предусмотрительно выбрал где-то между десятью и одиннадцатью часами утра, рассудив, что в это время губернатора наверняка не будет дома и он не станет давить на собеседников своим присутствием. На том и порешили.
Тем не менее, нарушать свой привычный распорядок Пучинян не стал, вышел из подъезда в обычное для себя время и, не спеша, направился в сторону известного всему городу дома. Пешая прогулка была удобна еще и тем, что по ходу движения можно было еще раз обмозговать предмет беседы, продумать вчерне его тактику, подобрать нужные вопросы.
За те несколько дней, которые прошли после его разговора с областным прокурором, ничего нового в истории с пропажей губернаторской матери не обнаружилось, а то, что так или иначе удалось наскрести, казалось ничего не значащей второстепенностью. Сводки от полицейских были ни о чем, агентурная сеть пребывала в неведении, что искали поднятые в небо вертолеты, не знали, пожалуй, и сами вертолетчики, посылаемые в соседние регионы запросы тоже ничего не прояснили. И тогда, махнув рукой, Пучинян решил действовать своим умом.
Начал со встреч с родными других без вести пропавших старушек, но и они мало что дали. Разве что подтвердили: да, все исчезнувшие женщины были примерно одного возраста, более или менее равного социального положения, никто из них на учете в псих-диспансерах не состоял, физическое здоровье находилось в пределах нормы, которую предполагал возраст фигурантов уголовного дела. Единственная зацепка, которая, возможно, что-то значила, после беседы с соседкой, вроде бы видевшей как одна из пропавших садилась в машину. Свидетельница утверждала, что автомобиль был какой-то полузабытой марки, длинный и черный. Пытаясь добыть из этого больше конкретики, Пучинян дожимал женщину дополнительными вопросами и, в конце концов, вытащил еще одну деталь.
-На таких машинах,- припомнила свидетельница,- в наше время ездили большие начальники.
-Ваше время - это когда? – допытывался Пучинян.
-Ну, что значит когда? Когда тебя и на свете не было, вот когда. Где-то в шестидесятых годах прошлого столетия.
-И что это за машины. И какие это начальники?
-Какие, какие… - рассердилась женщина, – говорю же – большие.
-Ну, например.
-Например, секретари ЦК, или министры всякие, или Юрий Гагарин, может быть…
-Какой вам Гагарин большой начальник,- махнул рукой Пучинян, но, вернувшись в прокуратуру, пошел, все-таки, посоветоваться в Кугултаевым, большим знатоком автомобилей всех стран и народов.
-Гагарин – большой начальник, вот дура,- хохотнул по своему обыкновению коллега, но тут же признал. – Да, машина ему была подарена самая что ни на есть начальницкая – «Чайка». На таких тогда все члены политбюро катались, потому в народе «членовозом» звали.
Далее он стал называть марки автомашин, на которых ездила партийно-правительственная знать тех лет: «ЗИС-110», «ЗИМ», «ЗИЛ», «Победа», потом пошла «Волга-21», но это уже потом,- а так, - вспоминал Кугултаев,- у самых крупных боссов могли быть и иномарки. «Бьюик», например, или «Де Сото», или «Паккард». Вот, если…
-Стоп,- остановил его Пучинян,- дай пока отечественные переварить.
-Ладно,- согласился Кугултаев,- слушай про «Зим». Знаковая советская машина, первый представительский седан, предшественник «Чайки». Первый и, как оказалось, единственный советский автомобиль высшего класса, предложенный к продаже в частные руки. Правда, стоил он в два с половиной раза дороже «Победы».
-Сколько?- машинально поинтересовался Пучинян.
-Десять тысяч долларов,- уверенно назвал цену Кугултаев.
-Понятно. Все. Спасибо. Больше не надо,- остановил разбегавшегося коллегу Пучинян.
Получив необходимые сведения, он тотчас направил запрос о интересующих его марках, а также их владельцах, в областную дорожную полицию. Полученные сведения ничего не прояснили: два-три десятка допотопных драндулета доживали свой век в гаражах, а те, что время от времени, урча и фырча, выкатывались на улицу, ничем себя не скомпрометировали, в сводках о происшествиях не упоминались, а принадлежали тем, кто возрастом ли, нравом или болезнями был таким же старым пнем. И что? Пучинян по-прежнему не знал, каким путем идти дальше и как действовать, надеялся разве что на встречу с губернаторшей, до которой оставалось совсем недолго.
Свернув на улицу, последнюю перед въездом в микрорайон «Бардени», он очень скоро оставил его за спиной и оказался в тихом тупичке, обсаженном серебристыми елями и другой монументальной растительностью. За ней угадывался двухэтажный коттедж –домашняя резиденция губернатора.
В дверях Пучиняна встретили двое: мужчина в штатском с легко угадываемой военной выправкой и девушка в цветастом передничке и непростительно толстыми щеками.
-Сюда,- показала девушка направление движения.
Между тем, навстречу уже шла Алевтина Казаровна – жена губернатора.
Это была дама на вид, возможно, и за сорок, но на самом деле могло оказаться и моложе, одетая в строгое платье, подчеркивающее вполне успешную фигуру. Макияж на миловидном лице женщины едва угадывался – признак мастерски проделанной работы, завершенной, скорее всего, совсем недавно. Лицо при этом хранило какую-то искусственную неподвижность. Точно так, словно опасаясь неосторожным движением лицевых мышц нарушить нарисованную визажистом картину, держалась и его жена, Женя. Отметив про себя совпадение, Пучинян пожал протянутую руку, представился и вслед за хозяйкой дома прошел в одну из первоэтажных комнат.
Комната оказалась библиотекой. Стены просторного помещения, обшитого черным дубом, от пола до потолка занимали стеллажи. Книг было море – разной толщины и формата, старинных, новеньких, в разнообразных переплетах – всяких. Отдельно альбомы: фотографические, музейные, кулинарные, всего было вдоволь и все располагалось в строгом порядке – выравнено в линейку, прижато друг к другу, корешок к корешку, все вычищено, протерто, все на своем месте. Не хватало главного – уверенности в том, что книги служили не украшением интерьера, а хотя бы время от времени оказывались в чьих-нибудь руках.
-Прошу,- показала Алевтина Казаровна на кресло у столика красного дерева с мраморной окантовкой, села в стоящее рядом, и только было собралась приступить к беседе как заверещал мобильник.
Алевтина Казаровна обречено развела руками – мол, тот случай, когда отделаться от звонившего нельзя - на что Пучинян ответил вежливым понимающим кивком, потянулся к стоящей на столике кофейной машинке, нашел нужную кнопку, заполнил чашечку и сделал первый глоток.
В общем-то, непредвиденной паузе он был даже рад. Она давала возможность, как говорят физиономисты, прочитать лицо губернаторши и составить первое о ней представление, а Пучинян считал себя неплохим физиономистом. Начав с формы лица, стремящегося к треугольнику, широкого лба и несколько зауженного подбородка, он решил, что обладателем сего должна быть натура чрезвычайно чувствительная и артистичная. Брови, образующие «домик», говорили о настойчивости и сильном характере – такие люди легко реализуют свои замыслы на практике. Если же исходить из того, что он правильно угадал ее возраст - где-то в районе тридцати пяти-сорока лет, то и годы должны говорить о многом - ведь люди в этом возрасте уже стабильны и меняются редко.
Глаза Алевтина Казаровна имела не круглые, а в форме миндаля, среднего размера, оба находились на одной горизонтальной линии (хороший признак, отметил про себя Пучинян), светились голубовато-серым цветом, что также свидетельствовало о чувственности. А вообще,- вспомнил он,- физиогномика различает около сорока типов глаз, потому углубляться дальше следователь не стал, а только долил себе ароматного кофе.
Между тем, время от времени улыбаясь и смущенно разводя руками, губернаторша продолжала телефонную беседу, то и дело вставляя в речь: «Голуба моя…», «Это - край света…», «Ты же не будешь сравнивать. Или будешь?..», «Запомни, если женщина проявляет характер, про нее говорят – «вредная баба», если же характер проявляет мужчина, то он «ха-р-роший парень!»…
Завершив, наконец, разговор, она отложила мобильник и развернулась лицом к Пучиняну.
-Вы меня извините, голуба моя, жена замминистра звонила, из Еревана – показала она рукой на мобильник,- рассказала неимоверную историю. Вы представляете - прямо, край света. Или не представляете? Так вот, отдала она подруге поносить брильянтовое колье, а та возьми да потеряй его. Через месяц купила новое, точь в точь такое, принесла и призналась в потере. И что оказалось? Нет, никогда не догадаетесь – это край света… Оказалось, потерялось-то фальшивое, а куплено настоящее. Это, знаете, сколько стоит? Или не знаете?
-Не знаю,- честно признался Пучинян. - А что, подруга, которая жена замминистра, разве не сказала, что брильянты были не настоящие?- чуть помедлив, спросил он.
-А вы как думаете?- неопределенно ответила губернаторша. -Или не думаете?
Но в данный момент следователь задумался о другом – пытался вспомнить, откуда ему эта история знакома, и еще о том, что в современной жизни вся эта физиогномика гроша ломаного не стоит. Вглядываясь в лицо Алевтины Казаровны теперь уже, можно сказать, в упор, он находил на нем очевидные следы активной деятельности визажистов, массажистов, не исключено, что даже и пластических хирургов, отчего теория насчет определения сути человека по лицу, терпела крах. Во всяком случае, в ее женском варианте. Теперь он рассматривал губернаторшу как бы в другом ракурсе.
Следователь знал: гармонию лица часто нарушает высокоразвитый интеллект. - Как только человек начинает мыслить,- вспоминал он из давно прочитанного,- у него непропорционально вытягивается нос либо увеличивается лоб или поджимаются губы, либо и то, и другое, и третье одновременно, отчего выдающиеся мыслители человечества редко бывали красавцами. Алевтина Казаровна мыслителем точно не была, да и зачем ей, такой милой женщине, это нужно?
Тут Пучинян поймал себя на том, что сидит в гостиной губернаторского дома уже около получаса, а к цели своего визита даже не приблизился. Между тем, Алевтина Казаровна, как многие начальницкие жены, называя своего супруга по имени-отчеству, сообщила, что сегодня с утра у него опять было дурное настроение, но Ованес Минаевич умеет взять себя в руки, чем сильно отличается от нее, которая переносит исчезновение свекрови очень тяжело, даже слишком тяжело и даже не знает, как жить дальше.
-Похоже, подходим ближе к делу,- взбодрился Пучинян и собрался было приступить к заранее заготовленным вопросам, как губернаторша тут же остановила его властным движением руки.
-Вы, голуба моя, послушайте, вы узнайте пока, какой женщиной была для нас, а для меня особенно, Валентина Мисаковна. Она ведь проводила со мной намного больше времени, чем с Ованес Минаичем, сыном своим, и я, пожалуй, знаю ее лучше, чем кто бы то ни было. Вот и вникайте.
Получив такой наказ, Пучинян не стал возражать, приготовившись услышать то, что собиралась поведать ему невестка о непонятно куда и как канувшей свекрови, а свои вопросы предложить уже попозже. Так даже лучше,- решил он,- пусть пока выговорится от своего, так сказать, имени, очень может быть скажет вдруг что-нибудь такое, о чем трудно было бы догадаться и спросить самому.
Алевтина Казаровна начала свое повествование о свекрови и оно не оставило сомнений в том, что Валентина Мисаковна была для невестки и наставницей, и другом, и от всей души любимым человеком. Усомниться в искренности этих слов было нельзя, тем более, что позже губернаторша положила на столик фотоальбом. В нем было много снимков, запечатлевших этих двух женщин вместе: на прогулке, за обеденным столом, встречи и проводы в аэропорту, во время игры в пинг-понг. Рассматривая фотографии, Пучинян обратил внимание на то, что ни на одной из них губернатора нет, точно так, как не было и внуков, о которых следователь, все-таки, успел спросить.
-Один, младший, он в Москве учится, а старший, Минас – тот в Лондоне,-пояснила Алевтина Казаровна, не забыв поинтересоваться: а вы, голубчик, в Англии бывали? Или не бывали?
-Не бывал,- признался Пучинян.
-Прекрасная страна,- заметила губернаторша. –Я бы ничего не рискнула в Англии изменить, разве что погоду. И то не уверена.
Затем Алевтина Казаровна взялась разливать поданный на стол чай. Пучинян только было потянулся за пакетиком с изображение слонов, как был решительно остановлен.
-Нет-нет, голубчик, ни в коем случае. В пакетиках не чай, в пакетиках – пыль индийских дорог, не больше. Я вам налью настоящий, собственной заварки,- сказала она, взяв в руки пузатый фарфоровый чайник. – Ованес Минаич только его и пьет.
После чая Алевтина Казаровна сказала, наконец, несколько слов о главном: назвала день, час, когда свекровь ушла и уже не вернулась, время обращения в полицию, словом, ровно то и ровно столько, сколько у него уже было в досье. И еще. Отвечая на вопрос, который Пучинян, все-таки успел ввернуть, губернаторша призналась: женщиной свекровь была своенравной, в работе себя не щадила, на руку щедра, в злопамятстве не замечалась, чем сильно совпадала со своим сыном, Ованесом Минаевичем Оганяном. И еще была излишне доверчива. Но это,- объяснила Алевтина Казаровна,- присуще многим людям ее возраста. Известно – престарелые верят во все, пожилые чувствуют все, а юные все знают.
Озвучив сентенцию, губернаторша поднялась на ноги, давая понять, что аудиенция подошла к концу, и широко улыбнулась Пучиняну.
-Мне, голуба, было очень приятно с вами пообщаться. Вы, как я посмотрю, хорошо воспитанный и наверняка подготовленный специалист. Так или не так? Вот вам моя визитка, звоните, когда посчитаете нужным,- на одном дыхании проговорила Алевтина Казаровна, улыбнулась еще раз и, передав гостя девушке в цветастом передничке, удалилась.
…Из губернаторской резиденции Пучинян уходил близко к полудню, понимая, что добрать к уже имеющемуся чего-либо существенного ему так и не удалось: всего лишь малозначительные штрихи к портрету незнакомки. Возвращаясь к беседе снова и снова, он не находил в ней ни одной зацепки, пусть слабенькой, но подсказки, хоть что-нибудь, наводящее на след. Единственное, что обратило на себя его внимание: Алевтина Казаровна говорила о своей свекрови исключительно в прошедшем времени. Как будто уже окончательно уверовала в то, что найти ее живой и здоровой не получится никогда.
Словом, шел он по «Бардени» с чувством полной неудовлетворенности, возникшей не только оттого, что не сумел раскрутить собеседницу и вытащить из нее необходимое. Больше всего, пожалуй, раздражало то, что спасовал перед человеком даже не из самой власти, а всего лишь той, кто близко к ней – женой губернатора. А если б пришлось общаться с самим губернатором, что тогда? Не то, чтобы допросить, а просто опросить людей, пока они стоят у руля, он не сможет - получится разве что светская беседа с правильным чаем, но и тут главным оказался не он, а губернаторша. Тем не менее, Пучинян продолжал думать о Алевтине Казаровне хорошо и в неудовлетворенности от встречи, никого кроме самого себя не винил.
И тут следователь неожиданно вспомнил, откуда в его памяти проклюнулась история с брильянтом жены ереванского замминистра. Из рассказа Мопассана, который так и назывался: «Ожерелье»! Но это к пропавшей матери губернатора отношения не имело.
* * *
…Вернувшись в прокуратуру, Пучинян увидел на своем столе папку - в ней обычно лежали срочные оперативные сообщения. В папке обнаружился один-единственный лист: заявление в полицию о пропаже некоей Ханоян Маргариты Ивановны, семидесяти двух лет от роду, вдовы, проживающей в семье сына по указанному ниже адресу.
-Ну, это уже слишком!..- непонятно на кого рассердился Пучинян и, взяв заявление, направился к своему прямому прокурорскому начальнику.
* * *
- Ну, Варенька, ну, Михайловна, ну Герцян-Мегагерцян, обыгрывая на все лады имя, фамилию и отчество Варвары Михайловны Герцян, хохотала почтенная дама в темно-синем кардигане, призывая присоединиться к шуточкам вторую, тоже далеко не первой молодости.
Три женщины, определенно близкие подружки, шли по тому тротуару улицы, на котором находилась аптека. Шли они уже долго, то и дело останавливаясь, требуя от Варвары Михайловны все новых и новых подробностей.
-Значит, так и сказала? - в который уже раз говорила женщина в кардигане и, услышав: «Да, так и сказала!», начинала смеяться по новой.
-И что теперь делать будешь?- поинтересовалась подруга с зонтом.
-А что ей делать,- ответила за Варвару Михайловну, та, которая в кардигане,- делать ей ничего не надо, делать надо Семочке, сыночку.
-Ну, нет,- решительно возразила Варвара Михайловна. – Семен тут совершенно не при чем, он и знать об этом не знает и не будет. Во всяком случае, от меня,- прибавила она через паузу.
-Вот и глупо,- не согласилась дама с зонтом, подумаешь, что за дело такое…
А дело было вот какое. Накануне минувших выходных Варвара Михайловна, мастерица вязать спицами, заканчивала предназначенный внуку Андро пуловер, как в гостиную, продолжая разговор по мобильнику, вошла Женя. Беседа, как всегда, шла на английском, из чего становилось понятно, что говорит она с Сюзан, а раз с Сюзан, значит, начался разговор давно и закончится не скоро. Но вот, от души нахохотавшись и сказав, наконец, «Бай!», Женя отложила мобильник, улыбнулась Варваре Михайловне, собралась пройти на кухню, но вдруг была остановлена свекровью.
-Одну минуточку, дорогая,- сказала Варвара Михайловна,- подожди. У меня есть, что тебе сказать, а тебе неплохо бы послушать.
Женя застыла, как остановленная на скаку лошадь. Сказать, что ее лицо выражало изумление, означало не сказать ничего. Она была сражена, сбита с толку, можно сказать, раздавлена, стояла как вкопанная, как изваяние, не умея выдавить из себя ни звука, и во все глаза растерянно смотрела на свекровь.
А дело было в том, что всю эту фразу, от первого и до последнего слова, Варвара Михайловна произнесла на чистейшем английском языке. А дальше, не дав невестке опомниться, но пригласив жестом присесть, продолжила на таком же английском.
-Я попытаюсь как можно короче, если получится. Да, мы с тобой разные, не только по прожитым годам – по группе крови тоже. А с другой стороны, твои дети, Андро и Гая, они ведь мои внуки, в них кровь твоя, но и моего сына, а, значит, и моя тоже. Это должно было нас если не породнить, то хотя бы сблизить - не сблизило. Почему?
Семен – мой сын, и он же твой муж. И что же? Оттого, что муж, он что, перестает быть сыном? Зачем делить, зачем рвать человека на части. Ты хочешь его целиком, чтоб только тебе, но ведь так не бывает. И это тоже нас развело по разные стороны, но и это тоже - не мой выбор. В жажде удовольствий, пусть даже неуемной, ничего предосудительного: живи, радуйся жизни, получай все удовольствия, но зачем так напоказ, с таким шумом-гамом, зачем затирать других, унижая тех, кто рядом? Старый, не значит глупый? Читай Чехова, учись уважать людей. А что значит – уважать людей? Объясняю. Это значит быть снисходительным, мягким, уступчивым. Такие люди не бунтуют из-за ерунды, живя с кем-нибудь, не делают из этого одолжения. Они прощают и шум, и холод, и пережаренное мясо, и остроты, и присутствие в их жилье посторонних. Они – культурные люди. Ты знаешь, почему я попросила тебя больше не называть меня мамой? Потому что «старая дура», «череп в платке» - так про мам не говорят. Даже на английском.
-Я еще не утомила тебя?- остановилась на миг Варвара Михайловна.
-Нет,- едва слышно ответила Женя на русском.
-А я вот уже устала и, пожалуй, на этом приторможу,- неожиданно сказала свекровь. Что касается английского. Откуда он у меня – об этом тоже потом. Как с английским у Сюзан, судить не могу, но у тебя, извини, произношение скверное. Будь у нас с тобой мир да покой, я бы его выправила, а так…,- не докончила фразу Варвара Михайловна, махнула рукой и направилась в свою комнату.
Но на пол пути остановилась.
-Да, самое главное. И никогда, слышишь, больше никогда не смей называть моего сына лопухом, а меня – Варваром Михалычем. Запомни – я не только английский знаю. Я, вообще, много чего на этом свете знаю и умею. Так что, если будут вопросы, обращайся. Можешь на русском.
Еще, на будущее. Если тебе так хочется с кем-то воевать, зачем обязательно с самыми близкими, почти родителями? Знаешь, как говорил классик? «Старайся не восставать против них, ибо они, по всей вероятности, умрут раньше тебя, так что ты можешь избавить себя по крайней мере от этого источника вины, если не горя. Если тебе необходимо, бунтуй против тех, кто не столь легко раним. Родители – слишком близкая мишень. Дистанция такова, что ты не можешь промахнуться». Я не читаю тебе мораль и не прошу у тебя милости. Я хочу, чтоб ты знала – дураков в этом доме нет, и даже я, «череп в платке», тоже кое-что знаю и могу. Все, радости и успехов!..
Затем Варвара Михайловна прошла в спальню, нашарила в коробке две последние таблетки от сердца, проглотила, даже не запила их водой и вышла из дому.
А Женя, все еще не придя в себя, как стояла на ровном месте, так и продолжала стоять, пока снова не зазвонил мобильник.
-Сонька,- не своим голосом сказала она подруге,- старуха знает английский. Лучше нас с тобой. Она слышала все, о чем мы с тобой говорили.
-А про Геру Непкяна она тоже слышала? - встревоженно спросила Сюзан.
-Нет, про Непкяна она не знает,- соврала Женя.
* * *
…-Слушай, Вармих, сказала дама с зонтиком, едва подруги вышли из аптеки,- если что, бери шинель – ко мне домой! Слышишь?
-Как вариант принимается,- подумав, ответила Варвара Михайловна.- Но на самый крайний случай. Ты ведь знаешь – из всякого безвыходного положения есть по меньшей мере три выхода. Один у меня в кармане.
-Перебраться ко мне?
-Нет, это второй.
-А первый?
-А первый – купить арфу.
-Зачем?..
-Играть. Кельтскую музыку.
-Я же говорю – мадам малость сбрендила,- сказала та, которая с зонтиком, той, которая в кардигане.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Если бы кто-нибудь спросил Герасима Непкяна, что он ценит в себе превыше всего, то Герасим, переименованный в кругу друзей в Геру, первым делом назвал бы всепоглощающую страсть к порядку. Во всем. Случись так, что Гера стоял бы не во главе глазной клиники средней руки, а целого государства, то и тогда, утверждали знающие его люди, никакого бардака в стране не было бы, а было бы бесперебойное, слаженное и четкое исполнение всеми своих обязанностей – от главы государства и до последней санитарки областной клиники глазных заболеваний. Но так как главой государства Гера не был, а клиникой руководил преимущественно дистанционно, то и отвечал он главным образом только за себя.
В то утро, приняв душ, Герасим сел за кухонный стол позавтракать, и если б посмотреть со стороны на то, что и как он делает, то чередой его точных, последовательных и согласованных действий можно было залюбоваться.
Вот он подходит к шкафу, достает нужную тарелку, но, прежде чем положить ее на стол, прихватывает с собой нож, вилку, выкладывает приборы на бумажный коврик-салфетку и, развернувшись, вновь устремляется к плите, - снять с миску с уже готовым омлетом. («В спальне, щелкнув выключателем, я успеваю лечь в постель еще до того как погаснет свет»,- хвастался Непкян).
Попутно, опять же не глядя, вслепую, щелкает тумблером электрочайника, подставляет под его носик чашку и возвращается к столу со стопкой бумажных салфеток в руке. Все – четко, безошибочно, вмиг. Движения отработаны до автоматизма, предельно экономны, логистика безупречна. Понаблюдать со стороны, похоже на профессионально поставленный танец, где все подчинено единому замыслу, а всякие импровизации, сюрпризы, экспромты и самое понятие «вдруг» начисто исключены, а одно действие никогда не накладывалось на другое. Герасим во всем следовал правилу, которому обучил его знакомый офицер ГАИ: «Если вы управляете автомобилем и одновременно обнимаете девушку, знайте – и то, и другое вы делаете плохо».
В случае же с Непкяном дело было не только в выработанном годами автоматизме, а еще и в том, что все, что было вокруг и около него: на кухне, в спальне, в ванной комнате, в гостиной, в квартире в целом, всегда находилось там, где ему надлежало быть. В любое время дня и ночи Герасим мог с закрытыми глазами подойти к книжному шкафу, взять с нужной полки нужную книгу, чтоб затем непременно вернуть ее на то же место. И так во всем. Сказать, что был он просто аккуратным человеком, значит сказать очень мало. Герасим Непкян был просто рожден для того, чтобы блюсти порядок во всем и неусыпно поддерживать его в идеальном состоянии. Такая дотошность замечалась за ним не только в быту, а и во всем, с чем приходилось иметь дело. Дом, в котором не соблюдается надлежащая чистота и порядок, полагал он, это не дом, а серое и скучное безжизненное пространство, похожее на суп без соли, танец без музыки или в футбол без мяча.
Герасим часто ловил себя на том, что беспрестанно испытывает сомнения в качестве выполненной работы, не получает удовлетворения от ее результатов, и все из-за того, что сделана она, вроде бы, недостаточно хорошо. Со временем стал замечать: чрезмерное стремление к совершенству начинало оборачиваться невозможностью найти друзей, отвечающих столь высоким требованиям. Хуже того – старые друзья, которые начали поругивать его за перебор с дотошностью, стали от него постепенно отдаляться.
Откуда в нем образовалось такое чистоплюйство – об этом Непкян вначале и не задумывался, поскольку не находил в своем поведении ничего противоестественного. Правда, покопавшись глубже, он мог бы наскрести некоторые странности юных лет, когда плохо выстиранное постельное белье, беспорядок в платяном шкафу или просто пыльные поверхности домашней мебели вызывали в нем вспышки ярости, и тогда он с трудом сдерживал порыв швырнуть в мусорное ведро тарелку с отметинами жира на ободке, разбить плохо протертое зеркало или, что бывало чаще, вовсе не притрагиваться к дверным ручкам с распознаваемыми только им жировыми пятнами на них. На этот случай Непкян держал при себе носовой платок или легкие матерчатые перчатки, которые пускал в ход, как только прямой контакт с чем-либо отталкивающим оказывался неизбежен.
Очевидцев подобных манипуляций это в лучшем случае удивляло, но бывало и так, что обижало. Недоумение, переходящее в обиду, проявлялось, когда, будучи в гостях либо в каком-либо присутственном месте, Непкян салфеткой открывал дверь или, вынув из кармана тряпочку, раскручивал краник рукомойника в туалетной комнате. Тут же, глянув на полку с парфюмом и сопутствующими принадлежностями, он машинально отмечал про себя, в каком состоянии находится тюбик с зубной пастой, и если вдруг обнаруживал его в выпукло-вогнутом виде, да еще с закрученным наперекосяк колпачком, то и вердикт был однозначен – тест на предполагаемый брак условная невеста не прошла бы никогда.
По этой ли или какой другой причине Непкян оставался все еще неженатым – сказать было трудно. Близкие люди утверждали, что аллергию к семейной жизни вызвали в нем несколько недель, проведенных под одной крышей с женатым другом. Тогда все замечающий Герасим не мог не увидеть, чего стоит семейная жизнь, если подчинена не здравому смыслу, а капризам второй половины, которая не просто мнит себя первой, но и последовательно утверждается в этой роли. Он с трудом выносил дрессуру, которой подвергался друг: умышленные затягивания с выходом из дома, требования переслать вдогон за отдыхающей где-нибудь на юге женой какую-нибудь мелочишку вроде синих носков или шелковой ленточки под прическу, жеманную просьбу поднести к машине сумочку, которая затем оказывалась ненужной – и все это ради того, чтоб подчеркнуть свою значимость и попутно приручить мужа. (Правда, тюбики, щетки-расчески, банки-склянки и все остальное в доме друга содержалось в идеальном состоянии). Наблюдения за поведением его жены привели Непкяна к тому выводу, что больше всего на свете ей, пожалуй, нравится управлять процессом, когда же его не было, то проблемы она создавала сама.
Сильно насторожила его и случайно попавшаяся ему на глаза толстая тетрадь, на которой черным по белому значилось: «Книга хозяйственных расходов по месяцам и неделям».
А тут еще и нередкие походы в рестораны, дающие пищу не только для желудка, но и ума. Он не понимал, как можно полтора часа заказывать котлету по-киевски с зеленым горошком на гарнир, заставляя мужа нервно теребить салфетку, после чего часто получалось так, что поданное на стол вовсе не гастрономический шедевр, а так себе….
Нет, такое было ему совсем не по душе. Герасим определенно решил, что брак вполне достаточное основание для развода и стал сводить к минимуму риски не только в собственном доме, но, прежде всего, в собственной жизни. Он хорошо знал, где и когда может подстеречь человека беда, и чем часто оборачивается, казалось бы, незначительная оплошность. Герасим надолго запомнил историю, когда, завязывая на ботинке шнурок, сосед по дому очень спешил и небрежно затянул узелок, из-за чего уже на улице наступил на него ногой, споткнулся, затем, пытаясь сохранить равновесие, ударился лбом о дверцу машины, сел за руль с вконец испорченным настроением, а, приехав в автосервис, где работал старшим мастером, нащупал на лбу большую шишку. Приложив к ней кубик льда, мастер, изменил своему правилу лично проверять все и вроде бы отремонтированный накануне «Ягуар» выехал за ворота с небрежно установленными колодками. Хозяин машины, известный в городе нейрохирург, сел за руль и уехал.
Хирург спешил на срочную операцию. Дорога была скользкой и на крутом вираже автомобиль резко повело, тормоза отказали, «Ягуар», сбив отбойник, улетел в овраг. Кардиохирург разбился насмерть, мальчик, которого он должен был оперировать, своего спасителя не дождался, занятые родителями в долг и выплаченные авансом деньги на гонорар пропали, и на этом все кончилось. А с чего все началось? С небрежно завязанного ботиночного шнурка…
Жизнь, полная неожиданностей, когда приятных, но большей частью не очень, научила Герасима знать цену случайностям. Еще неизвестно, какой была бы картина мира, окажись нос Клеопатры покороче. Или, как знать, получил бы Чарлз Дарвин, готовившийся стать рядовым приходским священником, приглашение совершить кругосветное плавание на корабле «Бигл», если бы его капитану не понравилась его форма носа, свидетельствующая об основательности Дарвина. Размышляя об этом, Непкян то и дело вглядывался в собственное отражение, но ничего определенного сказать о себе не мог. Как бы там ни было, держать дверь запертой перед возможными случайностями ему пока удавалось, но дело, которому с недавних пор посвятил себя Герасим, заставляло идти на риск, не рассчитывая в большинстве случаев на шампанское.
Несколько лет своей жизни Герасим провел в Америке. Защитить там диплом врача-офтальмолога ему не удалось, а вот помощником доктора в заведение, которое в России назвали бы «Домом престарелых», взяли и задержался он там на целых пять лет. «Худой мир лучше доброй чесотки» - сказала ему как-то старушка, которой он сразу же пришелся по душе. И в самом деле: платили в «Доме престарелых» хорошо, за небольшие деньги поселили в отдельном коттедже, отношение врачей и персонала в целом не создавало проблем – что еще надо? Но держало Герасима в Америке целых пять лет не это. Точнее, не только это.
Неожиданно для себя ему понравилось иметь дело с этими никогда не унывающими стариками да старушками, чаще всего оказывающимися здесь по собственной воле. Все они, прожившие жизнь разную и по-разному, оказавшись под одной крышей, вдруг обрели то качество, которое, казалось бы, должны были утратить раз и навсегда – они перестали врать. Не только другим, но, прежде всего, самим себе, чем еще больше стали походить на детей. Даже, когда они говорили что-то не то, и тогда, опять же - никакого обмана, фальши, лжи, - просто приукрашенная действительность, либо придуманная на потеху забавная история, но вовсе не предумышленный обман. Опять же – как у детей.
Однажды во время танцевального вечера, которые тут устраивались регулярно, он вдруг понял, что никогда не видел так много прекрасных и добрых лиц сразу и в одном месте. Общаясь с ними, осознал и другое: в его положении ни в коем случае нельзя быть пессимистом, надо стать источником надежды. Смысл работы врача в том, чтобы осознанно сопереживать эмоциональному состоянию другого человека, научиться состраданию. «Это - твоя работа» говорил он сам себе и поступал точно так.
Крепче всех, пожалуй, сдружился Непкян с Малкольмом Уайтом, семидесятисемилетним стариком из Орегоны, старожилом пансионата. В частых разговорах «про жизнь» тот уверенно делил людей на человеков, недочеловеков и скоточеловеков. Старик был общителен, любил крепкую шутку и столь же крепкий виски, считался лучшим исполнителем бальных танцев, и все бы хорошо, если б не смущало одно: время от времени Непкян находил в его глазах какую-то отрешенность, упрятанную в глубину выцветших глазах тоску, что трудно совмещалось с его, в общем-то, открытым, а, нередко, и веселым нравом. Однажды, завершив очередную партию в шахматы, Непкян спросил у Малкольма, отчего так? Малькольм Уайт долго молчал, затем тяжело вздохнул и ответил.
- Никто из родителей,- сказал старик,- не способен полностью восстановиться после смерти своего ребенка. Я и сегодня ношу в себе смерть утонувшего сына и подобен отрубленной сосне без верхушки. Знаешь, отрубленные верхушки у сосен больше не срастаются никогда, они так и остаются изувеченные, искореженные. И не будем больше об этом,- закончил старик.
Непкян на всю жизнь запомнил и эти слова, и это, по-своему, прекрасное лицо старика Мальколма, и этот взгляд ребенка, которым он смотрит на мир более семидесяти лет.
К концу пребывания в Америке Герасим уже знал – расставание будет нелегким. И в самом деле, бабушки да дедушки, как он их называл, снились ему часто и не позволяли расстаться. Вспоминая их, он почему-то был уверен: точно так, часто и по-доброму, снится им и он, Герасим Непкян, человек из Армении, ставший для них почти что родным. – Возможно,- приходило иной раз ему в голову,- удастся еще раз побывать в Оклахоме, нагрянуть к своим американским старикам…,- но тут его размышления по поводу встречи с прошлым рассыпались в прах – он понимал: застать их живыми будет уже почти невозможно.
* * *
Войдя в подъезд многоэтажного дома и проигнорировав лифт, Герасим поднялся на четвертый этаж, надел перчатки, достал из кармана ключ и открыл обитую дерматином дверь. Оказавшись в двухкомнатной квартире, он прошел на кухню, к холодильнику и, чуть приподнявшись на цыпочках, пошарил по его верху. Рука в перчатке уткнулась во что-то небольшое и плотное. Герасим подтолкнул найденное к себе – это был свернутый в трубочку и перевязанный шпагатом бумажный пакет. Подсев к столику, он развязал бечевку, извлек содержимое - стопку стодолларовых ассигнаций, пересчитал их. Судя по всему, денег оказалось ровно столько, сколько Непкян и рассчитывал увидеть – шестьдесят пять тысяч долларов ровно. Отсчитав пять тысяч, положил их в один карман, остальное – в другой, встал за шторой, выглянул в окно: ничего заслуживающего внимания не увидел. Собравшись уходить, окинул взглядом гостиную, где все было как всегда: обеденный стол, телевизор, два кресла, журнальный столик. И еще цветная фотография Нафталии на стене - женщины, с которой он познакомился на вечеринке у Сюзан и которая всучила ему ключ от своей квартиры.
С того дня времени прошел уже не один день, но Непкян остался верен своему решению и ни разу не воспользовался недвусмысленным предложением Нафталии провести в квартирке романтический вечер. Да и вообще, по этому адресу он приходил всего два раза: в первый, чтоб как-бы осмотреться на местности, и вот сегодня - забрать эти шестьдесят пять тысяч.
Выйдя за дверь, Герасим запер ее на ключ, снял, наконец, перчатки, вышел на улицу и, оставив за спиной центральный парк, направился к западу от «Брильянтино», в ту часть города, где находилось кафе «Конгресс» и где он собирался встретиться с Серго Мгеладзе.
* * *
…Хозяин «Конгресса» пребывал в смешанных чувствах: инспектора налоговой службы, нагрянувшие с внеплановой проверкой, ничего криминального не обнаружили, и это не могло не радовать. Однако, возвращаясь к благополучно завершившейся инспекции, Мгеладзе не мог отделаться от ощущения, что визитеров интересовали вовсе не финансовые подробности из жизни «Конгресса», а что-то другое, но вот что именно, понять не мог.
Первые подозрения возникли от вопросов, не имеющих прямого отношения к доходно-расходным разделам бухгалтерского баланса, и усилились больше, когда один из проверяющих ни с того, ни с его заглянул в примыкающий к хозяйственной постройке гараж и увидел в нем автомобиль «ЗИМ». Оставаясь в гараже явно больше, чем требовалось на осмотр даже такого ретро-драндулета, инспектор поинтересовался, в каком состоянии находится машина и, узнав, что в рабочем, спросил:
-И куда вы на ней ездите?
-Лично я, никуда. Я езжу на «Мерседесе»,- ответил Мгеладзе.
-А кто же тогда на ней?
-На «ЗИМ-е» ездит Петрос, наш экспедитор.
-И куда он на нем ездит?- не отставал аудитор.
-Куда надо, туда и едет,- довольно грубо отрезал Мгеладзе, но потом, все-таки, пояснил: «Ну, развозит заказы по домам, например».
Поняв, по всей вероятности, что с вопросами не по теме налоговики перебарщивают, никаких подробностей относительно «ЗИМ-а» они больше не потребовали, и покопавшись еще с час-полтора в документах, убыли восвояси. И все бы хорошо, если бы спустя несколько дней, Петрос не сообщил Мгеладзе о том, что за его ЗИМ-ом» увязался «хвост».
-Ты это точно видел,- спросил его Мгеладзе,- или тебе так кажется?
-Кажется, точно,- уверенно ответил Петро, чем окончательно сбил с толку своего начальника.
-Так, кажется или видел?- переспросил Мгеладзе.
-Кажется видел,- повторил Петро.
-Вах!..- сердито отозвался Мгелдзе.
На том разговор и завершился. И вот теперь, спустя несколько дней, за которые Серго Мгеладзе, вроде бы, должен был забыть о странных событиях минувшей недели, случилось новое.
…В тот вечер, идя навстречу приближающимся холодам, Мгеладзе распорядился повесить на стену картину Бориса Кустодиева «Чаепитие в Мытищах», а под ней - рукотворный плакат- обращение к дорогим гостям:
«Любви, удачи и счастливых дней!
За чаем – самых преданных друзей!».
Новый фрагмент дизайна впечатлил персонал так сильно, что, выражая мнение коллектива, официантка Зина предложила повесить на стенки еще пару-другую подобных картин, однако, Мгеладзе с этим не согласился.
-Больше не всегда лучше, чем меньше,- философски заметил он.
Сев за столик под шедевром русской живописи, Мгеладзе велел официантке Зине позвать шеф-повара кафе, судя по всему, решительно преобразующемуся в ресторан. Получилось так, что днем раньше один из постоянных посетителей «Конгресса» стал сильно гневаться из-за плохо испеченных хачапури и это стало уже третьим случаем, когда люди оставались недовольными качеством одного из коронных блюд «Конгресса». Терпеть подобное Мгеладзе не мог не только из уважения к родной грузинской кухне, но прежде всего из соображений чисто прагматических: прибыль заведения не должна была уменьшаться ни в коем случае.
-Садись,- показал на стул Мгеладзе подошедшему повару. И, как можно душевнее, повторил: «Садись, дарагой».
После чего посмотрел на повара так, будто видит его впервые. Это безмолвное, но проницательное разглядывание в упор, продолжалось томительно долго, и повар уже начал ерзать на стуле, но торопить события не решался. А Мгеладзе все смотрел и смотрел на него немигающим глазом питона, гипнотизирующего кролика перед тем как сжать его в объятиях, переломать кости, затолкать в бездонную утробу и заживо проглотить. Наконец, всестороннее изучение повара завершилось и Мгеладзе сказал:
-Слуши, Гога. Когда смотришь на тебя по частям, ты впалне хароши парень, но когда целиком – сволочь. Пачему, а?
Ответить на вопрос Гога не успел - в кафе стремительным шагом входил Герасим Непкян, поприветствовал Мгеладзе взмахом руки и направился к нему.
-Уйди,- отпустил повара Мгеладзе. – Пачему сволочь, патом объяснишь. А пока принеси нимного хачапури и чай, пажалуйста,- бросил он вдогонку.
-Здравствуй!- пожал Мгеладзе протянутую руку,- садись, чаю попьем.
Устроившись за столом, Герасим первым делом рассмотрел висевшую над головой картину чаепития в Мытищах, прочитал сопровождающую ее стихотворную строфу, после чего достал из кармана отсчитанные на квартире Нафталии пять тысяч долларов, положил их на стол.
-На текущие расходы: еда, вода и так далее. Не хватит, скажи,- добавил Герасим, не сомневаясь, что денег хватит с лихвой.
-Как дела в раю? – в свою очередь поинтересовался Мгеладзе, меняя тему.
-Плохо,- коротко отрезал Герасим.
-Что-то случилось? Пачему плохо? - забеспокоился Мгеладзе.
-Потому что живет в городе одна дура, Нафталией зовут. Дура почему-то считает английский язык редким, болтает на нем по телефону со своей подругой Женей и назвала мое имя. Думаю, не один раз.
-А почему они говорят по-английски, они из Англии, что ли?
-А потому говорят, чтобы свекровь этой Жени, и одновременно мать следователя прокуратуры, ничего не узнала.
-И что?
-А то, что свекровь владеет английским на уровне Шекспира.
-Ничего себе!..- неопределенно протянул Мгеладзе, пододвигая к Герасиму блюдо с поднесенным поваром Гогой угощением.
Герасим тщательно протер салфеткой нож с вилкой, переложил себе на тарелку пирожок и разделил его четыре ровные дольки. Заметив на блюде непорядок, он кончиком ножа вернул на место выступивший из ряда вон хачапури и только потом приступил к еде. Мгеладзе в свою очередь взял пышущий жаром квадратик запеченного теста с сыром, отправил в рот добрую его половину, запил чаем.
Хачапури были на редкость вкусные.