Дашка
Самогон в Коськах гнали редко, да и пить особо было некому, все мужики ушли на фронт, в деревне остались одни бабы, старики и дети. Продавать драгоценный продукт тоже было не принято. Хотя заначка, на случай возвращения с войны близких родственников, хранилась почти в каждом доме, и от посторонних глаз прятали её куда-нибудь подальше, а то мало ли — вдруг нагрянут с обыском. Такая оказия случалось нечасто, но бывало. Как говорится, «бережёного бог бережёт». Поэтому работа по самогоноварению обычно выполнялась под покровом ночи, чтобы к утру успеть замести все следы. Громоздкий аппарат, завёрнутый в полог, тайно кочевал по деревне из дома в дом. Одному человеку в течение ночи часто было не под силу справиться с трудоёмким делом, в таких случаях, на помощь хозяйки приходил кто-нибудь из близких родственников, и всё-таки, несмотря на строжайшую конспирацию, без курьёзов не обходилось. Именно такой случай и произошёл с хуторской Дашкой, о чём потом долго ещё ходили по деревне всякие пересуды.
— Видимо, кому-то не угодила, — судачили бабы, — вот и донесли в сельсовет, будто у неё в чулане стоит целое ведро браги, которую сегодня ночью она намеревается перегнать на кумышку*.
Но мир не без добрых людей. Дашку предупредили именно в тот самый момент, когда та уже готовила аппарат к запуску. Времени в запасе не оставалось. Недолго думая (не пропадать же добру!), она выбежала во двор и вылила брагу в корыто поросёнку, которого к Рождеству намеревалась зарезать, а само устройство спрятала под снегом в дальнем углу огорода.
Только успела «замести следы» и залезть на печь, притворившись спящей, как к ней нагрянули с обыском. Но Дашка не была бы Дашкой, если в трудную минуту не могла выкрутиться из любой ситуации и направить проверяющих поисковиков по ложному следу. В этом деле среди деревенских жителей ей не было равных.
Дом на ночь не запирался, воров в деревне не было. На дворе стояла непроглядная темень, когда в избу, как определила она на слух, ввалилось человека три, не меньше.
— Кто это там припёрси? — ворочаясь на печи, недовольно спросила хозяйка.
— Слезай и зажги коптилку, если таковая имеется! — услышала она строгий голос Парфишки — председателя сельсовета.
— Ты больно-то не командуй, чай не дома, чтобы приказы тута учинять, а то, ишь, раскомандовалси! — снова
_______
Кумышка — самогон.
послышался сердитый голос Дашки. — Вот, когда слезу с печи, тогда и зажгу, коли уже так тебе моя коптилка понадобилась.
Зачем ко мне-та посередь ночи пожаловал? Да ещё с собой кого-то притащил! Когда только перестанете в неурочное время по дворам шастать?! Теперь, сам знаешь, керосин и дрова в цене, чтобы зря, безо всякой надобности избу выстуживать.
— Ну-ну, не больно-то язык распускай, быстрее зажигай свет, нам с тобой лясы точить некогда!
— Коли уж тебе быстро надобно, мог бы коптилку с собой прихватить, а я тебе не летучая мышь, в темноте вижу плохо, и больно-то не нукай, пока ещё не запряг, чтобы понукать! Коли уж наведались, «гостеньки дорогие», ждите, покудова с печи спущусь. Она у меня высокая, не ровен час, можно и грохнуться. Чем без дела стоять, лучше бы подмогли слезть, только в темноте больно-то не охальничайте, за талию попридержите и будет.
— Да кому ты нужна? — неосторожно обронил председатель.
— Тагды на кой ляд припёрлись, коли, как говоришь, я вам не нужна?
Один из стоящих мужиков сдержанно хихикнул. Председатель, молча, протянул старой женщине руку. Оказавшись на полу, Дашка босиком по холодным половицам прошла к железной печке, стоящей посреди избы, взяла дольку лучины, открыла дверцу и стала дуть на неостывшие угли. Когда лучина разгорелась, она снова вернулась к порогу, достала из печурки керосиновую коптилку и стала поджигать фитилёк, пока тот не разгорелся коптящим бледным пламенем. Слабый огонёк осветил у порога избу и лица ночных охотников за кумышкой. Кроме председателя, переминаясь с ноги на ногу, стояли два незнакомых ей человека.
«Похоже, это и есть представители из района. Ишь, какие важные! Словно мыши на крупу надулись, и как не надуться — такое государственное дело подвернулось, аж ночами, бедненькие, не спят. Лучше бы дома около своих баб находились, может, пользы от них было больше», — продолжала своё размышление Дашка.
На Парфишку она не обижалась. Теперь из района в колхоз приезжают, почитай, каждый день, а председатель — лицо подневольное, и, стало быть, на своём месте он блюдёт государственную законность. Бог с ними, раз пришли с проверкой — пусть проверяют! Только вот керосин на такие пустяки тратить жалко.
Подняв над головой коптилку и посмотрев на стоящих у порога мужиков, запричитала:
— Снегу-то, снегу-то на валенках сколько натащили! Али было лень там, на крыльце, голиком их отряхнуть? Дров привезти в сельсовете лошадь не выпросишь, а бежать по чьему-то злому наущению к кому-нибудь с обыском и избы выстуживать все горазды!
— Мы не к кому-нибудь, а конкретно к тебе пришли, а за оскорбление государственных людей можешь и в каталажку угодить.
— Не пужай — пужаны! Лучше делом поскорее займись, а то Фроська, поди, тебя заждалась! Баба она видная! Будешь по ночам часто шляндыть — не ровен час, другого мужика приголубит!
Когда коптилка разгорелась, председатель, довольно потирая ладони, вдохновенно произнёс:
— Попахивает, сильно попахивает! — и, обращаясь к Дашке, спросил: — Ну и что ты на это скажешь? От чего может быть такой запашок?
— Вот и разбирайся — от чего, на это тебе государственные права даны! Ведро там, в чулане, можешь с ним ознакомиться!
— Очень хорошо, вот нам его и надобно!
— Если уж вам так приглянулось моё ведро, забирайте, только обратно не забудьте возвернуть. Не первый день на этом свете живу, знаю, реквизировать вы умеете, а как вертать дорогую вещь, на это у вас память коротка!
— Вернём, обязательно вернём! — заверил Порфирий и добавил: — Если, конечно, после тюрьмы тебе оно понадобится.
— Это за какую же, миленький, провинность ты хочешь меня туды упечь?
— Вот сейчас и посмотрим, для этого мы сюда и явились.
— Давай, тащи коптилку в чулан!
Но Дашка демонстративно села на лавку, стоявшую у стены, сказала, как отрезала:
— Сам тащи, а я тебе не прислуга! Надо ж, чаво удумал, чтобы я коптилку ему по ночам в чулан таскала, когда добрые люди спят. Может, вы охальничать со мной задумали! Мне хоть и перевалило за шестьдесят, а баба я ещё справная и, не дай бог, сегодня ночью забрюхачу? С них взятки гладки, — указала она на стоящих у порога мужиков. — Они, как перекати поле, сегодня здеся, а завтра там. Держать ответ придётся тебе, и тогда уж точно Фроська тебя из дома метлой погонит. Кому такой алиментщик будет нужен?
— Что ты не дело-то мелешь, хотя бы районного начальства постыдилась!
— А чё мне его стыдиться, пусть пришлым будет стыдно, что нарушили мой крестьянский ночной покой! Я их не приглашала! А то, видишь ли, коптилку ему таскай, нынче лакеи не в ходу! Вона скока помощников у порога стоят, пусть они и таскают, ежели самому лень. Да поторопитесь, а то керосин только зря жжёте! И запомните: за такое самоуправство я на вас жалобу буду писать и ни кабы-куда, а прямо наверх, вот тогда и посмотрим, кто вперёд окажется в каталажке!
Ничего не ответив, председатель взял из рук Дашки коптилку и пошёл в чулан, где на старой прогнившей табуретке стояло такое же старое оцинкованное помойное ведро. Порфишка поднёс фитилёк к ведру, наклонил голову, глубоко вдохнул и, словно ошпаренный, выскочил из чулана.
— Дек это что же, — набросился он на Дашку, — ведро приспособила для этого?.. Сказать прямо, язык не поворачивается!
—Чего стушевался-то? Говори! Нашёл, стало быть всё твоё, радоваться надо, а у него видишь ли, язык от находки затвердел!
И пока председатель, закрыв нос ладонью, с коптилкой выходил из чулана, Дашка, глядя на него, с сочувствием произнесла:
— Тут уж, милок, не обессудь, куды мне сподручней — туды и хожу, и нечего мне по ночам проверки учинять. А поскольку я баба культурная, внешнего интереса не проявляю, кто в какие закутки по энтому делу в ночное время ходит и уж тем более не имею привычки устраивать им запретную. Теперича на улице, сам знаешь, какие холода стоят. Вот и попробуй там сесть! Не заметишь, как Дед Мороз в белых тапочках к моим святым местам подкрадётся! Ну сам подумай, после этого какой мужик на порченую глянет? Так и придется век коротать вековухой! Другое дело летом, тут уж раздолья мне не занимать! Все поля мои, где душа захочет, там и сяду, а главное, никакого со стороны угляда, благо, дом крайний! Так и Фроське своей передай, по ночам, особливо зимой, пусть лучше в ведро — женщине студиться никак нельзя!
И резко сменив тему разговора, Дашка спросила:
— Как думаешь, завтра сильно похолодает?
— Отколь мне знать, я тебе что, прогноз погоды?
— Прогноз не прогноз, а по моему уразумению, председатель должон знать всё.
Я ведь к чёму толкую-то: морозы крепчают, а у меня дров нет, а тут ещё ходють по ночам, избу выстуживают.
Недовольство Дашки председатель пропустил мимо ушей. Поставив на край стола коптилку и досадуя на самого себя, что оказался в таком глупом положении, обращаясь к Дашке, сказал:
— Ты уж прости, такая у меня неблагодарная работа: коли поступил сигнал, должен проверить.
Несмотря на её острый язык, председатель относился к Дашке с уважением. Баба она была работящая и честная.
— Да ладно, чего уж там, — махнув рукой, неопределённо ответила женщина на оправдание председателя.
И всё же перед пожилой женщиной председатель чувствовал себя неловко и, уже собираясь уходить, видимо, проявляя заботу, невпопад спросил:
— Мука-то есть?
— Сколько есть, всё моё, чужого не беру и своего не отдам — и, намекая на ночной визит непрошеных гостей, нарочито громко продолжила:
— Опять же, по ночам с доглядом в шабры* не бегаю и на безменах у кого скока муки сравнений не делаю.
И тут кто-то из двоих, стоявших у порога, бросил:
— Пора уходить, — и, не сказав «до свидания», оба направились к выходу, а вслед за ними пошёл и председатель.
— Это куды ж вы, сынки, заторопились? Коль уж пришли, может, чайку отведаете? Там, в чугунке, у меня липовый лист заварен. Может, у кого-то из вас запор? Не стесняйтесь, скажите — в момент кишки очистит.
— Нет уж, спасибо! — не оборачиваясь, за всех ответил председатель. — Оно и видно, что ты вперёд, на целую неделю очистилась.
— Нет уж, спасибо! — не оборачиваясь, за всех ответил
председатель. — Оно и видно, что ты вперёд, на целую неделю очистилась.
_________
Шабры — соседи
— Дэк ещё с вечера брюхом прихватило, скрывать не
буду, от хороших людей у меня скрытности нет, — вдогонку председателю выкрикнула Дашка. — Лучше подумай, как будешь потерпевшей возвертать понесённые убытки? Завтра с первой зорькой прибегу в сельсовет за выяснением насчёт керосина и дров! Если вам дать спуску, в следующую ночь опять придёте принюхиваться!
Но председатель был уже за дверью и последнего ворчливого разговора хозяйки не слышал.
Как только гости покинули избу, Дашка вынесла ведро в сени, затушила коптилку, и забравшись на печку, крепко заснула.
Утром проснулась она в хорошем настроении. На улице было почти уже светло. Не спеша, накинула на плечи фуфайку, ноги сунула в старые, стоящие у порога валенки и вышла на улицу. Вдохнув морозного воздуха, направилась в сарай, где находилась её единственная живность. В ветхом помещении Дашку обступила непривычная тишина.
По утрам поросёнок всегда встречал её радостным хрюканьем и путался под ногами, нетерпеливо выпрашивая еды, а сейчас перед изумлённым взором старушки, он лежал прямо возле корыта кверху копытцами и не подавал никаких признаков жизни.
— Господи, помилуй! — ничего не понимая, в испуге вскрикнула женщина, увидев без движения своего любимца. — Да что же это с тобой случилось-то? – и, опустившись перед ним на колени, заплакала. В трудные жизненные минуты Дашка никогда не терялась, а тут, склонив голову и гладя шершавую щетину поросёнка, с которым связывала свои и без того хрупкие надежды, ревела от собственной беспомощности. Немного успокоившись и прощаясь с единственной животиной, случайно дотронулась до пятачка, и вдруг резко отдёрнула руку. В эту секунду, то ли от сильного душевного волнения, Дашке вдруг показалось, что поросёнок, вроде бы, ещё дышит. В голове молнией промелькнула мысль: «Может, и вправду жив?! Надо скорее к доктору!»
От природы шустрая и на ноги скорая, за свою жизнь она никогда ещё так не бегала быстро, как в это раннее морозное утро. Полураздетая, напрямую преодолев огромный заснеженный овраг, что находился на её пути, минут через десять она уже стояла на крыльце дома Антона Артемьевича — местного деревенского фельдшера — и, сколько хватило сил, начала кулаками барабанить в дверь. Услышав настойчивый стук, хозяин проснулся, вышел в сени и впустил раннюю посетительницу.
Едва войдя в дом, она упала перед недоумевающим доктором на колени и, запыхавшись от бега, смогла произнести лишь одно единственное слово: «Умирает!»
— Прежде всего, Даша, встаньте и объясните толком: кто умирает?
— Там, у меня в сарае умирает!
— Даша, я не спрашиваю, где. Скажите, кто умирает?
— Поросёнок умирает, а может, уже умер, лежит бездыханный и копытца поднял к небушку, видимо, сердешный не иначе, как в рай просится!
Дашка говорила отрывисто и, пытаясь справиться с волнением, умоляюще глядела в глаза спасителю.
— Я, уважаемая Даша, лечу людей, а не скотину, — как можно мягче Антон Артемьевич попытался объяснить женщине своё предназначение.
— Скотина не моя профессия, на то есть ветеринарные врачи.
До сознания женщины объяснение фельдшера доходило весьма смутно, а новое для неё слово «ветеринарные» она услышала впервые в своей жизни, поскольку в деревне такого врача не было отродясь. Если, например, у кого-то телилась корова, опять же обращались к Антону Артемьевичу, и тот никогда в помощи не отказывал, и за это со стороны деревенских жителей он пользовался непререкаемым авторитетом. Вот и сейчас Дашка прибежала к уважаемому лекарю, чтобы спасти единственного поросёнка, с которым связывала её ниточка житейских надежд. В отчаянии женщина уже снова хотела упасть на колени, но, увидев, как Антон Артемьевич спешно накинул пальто, от радости разрыдалась.
Алёшка-конюх, заметив с утра пораньше спешащую шаброву Дашку с фельдшером, спросил:
— Чё случилось-то?
Та, не останавливаясь, отрешённо махнула рукой, на ходу бросила:
— Кажись, поросёнок помирает!
Не успела хозяйка с врачом войти в сараюшку, как следом за ним с длинным ножом в руках прибежал Алёшка.
— Вот, на всякий случай прихватил, — показывая Дашке нож и почему-то расхохотался, обнажив в полутёмном помещении крупные железные зубы. — Если что, сразу и киттык*!
Хрюшка продолжала лежать возле корыта, прикрыв свои поросячьи глазки с чуть заметными белёсыми ресницами, совершенно не реагируя на вошедших людей.
По просьбе доктора, Алёшка повернул хавронью на другой бок. Фельдшер достал из внутреннего кармана пальто деревянную трубочку, присел на корточки и стал внимательно прислушиваться к внутренностям поросёнка. Пока Антон Артемьевич по телу животного переставлял туда — сюда слуховое устройство, Дашка, скорбно скрестив на груди руки, стояла рядом, прощально всматриваясь в закрытые очи своего выкормыша.
И тут, видимо на пределе душевного переживания, Дашке снова привиделось, как её любимец, словно в насмешку, приоткрыл на секунду веки и озорно подмигнул хозяйке: — мол, зря переживаешь, со мной всё в порядке! __________
киттык— резать
Не успела она от радости вымолвить слово, как поросячьи глазки снова захлопнулись. Вытирая слёзы, женщина украдкой перекрестилась. Маленькая надежда
лучиком вспыхнула в сердце старушки, и, повернувшись к стоящему рядом Алёшке, сердито произнесла:
— Ты, как я погляжу, уж больно на руку скор, душегуб проклятый! А того, показывая на покоящуюся живность, не понимаешь, что, может, я на племя её задумала оставить, чать, всё же свинья, а не боров! Немного соображать надобно! К следующей осени, глядишь, Бог даст, может, и приплод будет!
— Дэк ты сама говорила, что она мёртвая, — ничего не понимая, растерянно пробормотал Алёшка.
— Коли мёртвая, тогда какой же резон резать? Или тебе только бы ножичком помахать?
Пока между Дашкой и её соседом Алёшкой шла перепалка, доктор поднялся с корточек, немного потянулся, чтобы размять затекшие ноги и, обращаясь к хозяйке, спросил:
— Как там насчёт опохмелиться, не найдётся?
— Ну, как же не найдётся, для вас, Антон Артемьевич, займу, да найду!
— Вы, Даша, не так меня поняли. Опохмелиться нужно не мне, а ему, когда проспится, — с улыбкой кивнул он в сторону лежащего поросёнка.
И, положив обратно деревянную трубочку во внутренний карман пальто, сказал:
— Думаю, через часок-полтора всё будет в порядке. Только к тому времени приготовьте ему попить водички, а сейчас не трогайте, проспится — сам встанет, хотя первое время будет пошатываться.
«Выходит, фершал разгадал мою ночную проделку», — подумала Дашка, выходя следом за ним из сараюшки.
Когда же все волнения остались позади, ей вдруг стало невыносимо стыдно, что ни свет ни заря подняла с постели уважаемого в деревне человека. Другой бы отказался, а он вместе с нею пошёл на хутор, чтобы помочь в её горе. Теперь, не зная, как загладить свою вину перед фельдшером, Дашка повернулась к поросёнку, который продолжал лежать без движения, гневно произнесла:
— Свинья, она и есть свинья, что с неё возьмёшь! Нажралась, никакой меры не знает, меня перед хорошими людьми на позор выставляет!
И, выйдя из сарая, остановив лекаря, смущённо спросила:
— Дохтур, вот если эту свинюшу оставлю на племя, — и женщина кивнула головой в сторону клетушки, — как думаете, поросята от неё по наследству алкоголиками не станут? Типерича вы сами убедились: она в этом деле никакой меры не знает.
— Можете смело оставлять! От нее в будущем появятся на свет хорошие поросята, если, конечно, по ночам не будете их спаивать. Так что всего вам, Даша, доброго!
— И вам, Антон Артемьевич, не хворать, — ответила хозяйка, стоя у крыльца собственного дома.
Хитро улыбнувшись в чёрные, как смоль усы, доктор интеллигентной походкой пошёл в сторону фельдшерского пункта.
Несмотря на морозное утро, от добрых слов деревенского лекаря на душе у Дашки стало тепло и уютно. Глядя вслед дорогому человеку, она прошептала лишь одно единственное слово: «Спасибо».
Александр Александров
Санкт-Петербург (Россия)