Николай Тютюнник
Украина
УВИДЕТЬ ПАРИЖ И …
КОРОТКАЯ ПОВЕСТЬ
Итак, он, кажется, заболел. Заболел неожиданно и, скорее всего, по своей же глупости. Или легкомыслию. И оттого на душе еще печальнее и горше.
А началось все с бритья. С самого обычного утреннего бриться. Дело это для него привычное, потому что скоблить щеки он начал довольно рано, лет в пятнадцать. Хотя природная растительность у него никогда не была слишком густой или крепкой. А скорее - наоборот.
Однако, дело не в этом. Дело в том, что в последние годы он пользовался исключительно электрической бритвой. Но минувшее лето выдалось таким нестерпимо знойным и с самого утра так припекало, что бритье электробритвой становилось сущим наказанием! Щеки влажные, машинку не потянешь… Сплошная нервотрепка!
Послушал соседа, давшего добрый совет, пошел в магазин, купил себе бритвенный прибор, а также пену для бритья. И уже без какой-либо нервотрепки встретил следующее утро.
Пену наносил ладошкой, как и нарисовано на флаконе (или как там его правильно назвать?). Хорошо намыливал верхнюю губу, подбородок, щеки… И начинал бриться.
Станок был новенький, сбриваемая борода приятно скрипела, и давно забытое бритье лезвиями ему показалось намного интереснее, чем бритье электробритвой.
Справившись, смыл остатки пены чистой водой. Никакими кремами после бритья, а также туалетной водой он никогда не пользовался.
Посмотрел в зеркало - сойдет. Правда, чуток ниже левого уха выступила крошечная капля крови. Выступила и застыла. Наверное, ненароком срезал случайный прыщ. Не беда, подсохнет. Мало ли он в отрочестве выдавливал разных прыщей! Выдавит, бывало, смажет одеколоном и - порядок. Не ходить же по школе с прыщем на носу! Мигом приклеят какое-нибудь обидное прозвище.
Так вот, дни стояли очень жаркие, люди исходили потом. Потел и он, не замечая, что на месте недавнего пореза постоянно выступала и поблескивала капля, но уже не крови, а прозрачной жидкости. Возьмет платочек или кусочек ваты, промокнет эту капельку, а через несколько минут появится новая. И не болело же ничего, только слегка пощипывало, если в ранку попадал соленый пот.
Впрочем, что это он на таком пустяке зациклился? Что он, в конце концов, - барышня кисейная? Токарев в недавнем прошлом шахтер, не одиножды травмированный под землей! Как-то на подъем правой ноги шмякнулся хоро-о-ший кусок породы! Килограммов на шесть-семь кусочек, если не больше. Так хрястнул по ноге, что от острой и невыносимой боли чуть из "конца" не брызнуло. Еле успел стянуть с ноги рабочий ботинок, пока ступня прямо на глазах раздулась, как накаченная через соломинку лягушка! Как бомба стала. Обвернули ему тогда ребята ногу портянкой, обмотали сверху тонким магистральным проводом, - давай ползи, Никола! Он и пополз по крутому "скату", вниз, на квершлаг, где находился телефон. Оттуда можно позвонить, вызвать электровоз.
Хорошо, хоть сопровождающего дали, Юрку Рыжего, бывшего зэка, настоящего безбожника и балагура. Всю дорогу подшучивал над Токаревым и подгонял: "Шевели мослами, а то через тебя на "бутылек" опоздаю!"
Токарев упирался ладонями и полз, головой вниз. А Юрка шел сзади и нес в руках его ботинок и куртку.
- Отстань, скотина! - также дружески и тем же тоном весело огрызался Токарев. - Успеешь еще нажраться!
Бригада действительно после работы собиралась обмыть чей-то отпуск.
Так он и полз, с перебитыми косточками, представляя - сколько еще теперь неприятных дней и ночей придется ему пережить в больнице и дома. И пережил, вволю напрыгавшись на костылях. Да разве это был единичный случай? А груженый породой вагон, который только чудом не сбил и не переехал его! Вернее, он все-таки сбил, но как-то удачно, потому что Токарев не упал прямо на колею, под колеса этой подземной колымаги, а отлетел в сторону, отделавшись легким ушибом. А еще ж был электровоз, прижавший его как-то к стенке подземной выработки! О-о-о, это если начнет вспоминать, так целого дня не хватит! Так что стоит ли внимания какой-то срезанный прыщик!
Но время шло, а ранка все сочилась.
- Что оно у тебя - не болит? - сочувственно спрашивала жена.
Ранка не болела, но уже начинала настораживать.
- Приедем из отпуска - пойдешь в больницу.
А в какую? В какой кабинет?
Да тут и гадать нечего - в кожный. В кожно-венерологический!
Жена его веселья не понимала. А Токарев еще не понимал ее тревоги.
Со дня того злополучного пореза прошло уже несколько месяцев, жидкость не прекращала сочиться, и Токарев все-таки решил обратиться к медикам.
Кожное отделение находилось в стороне от больничного городка, в бывшем здании родильного дома, где в молодости работала его жена. Вот по дороге туда и вспомнилось, как иногда встречал ее после работы или вечером провожал в ночную смену. Давненько это было, а помнятся и эти ворота, и это крыльцо, и в деревянных рамах окна...
Токарев неожиданно заметил, что пытается сейчас переключить свое внимание на заведомые пустяки. Всю дорогу сюда думал только об одном - что сейчас услышит от медиков. А теперь вот рассматривает такие пустячные вещи.
В коридорах отделения пусто, ни единого посетителя. В регистратуре тишина.
Токарев даже стало неудобно тревожить молоденькую медсестричку, которая тут же заполнила ему медицинскую карточку.
- Идемте, я вас провожу, - сказала она и вышла в коридор.
Токарев не любитель медучреждений, и все-таки не раз доводилось и ему высиживать в поликлиниках длинные очереди. Но сейчас он не мог припомнить случая, чтобы работницы регистратуры провожали кого-то в кабинет врача.
Что это - такие здесь порядки? Или девчушке, чтобы не скучать за толстым стеклом ее регистратуры, захотелось уделить больше внимания загорелому посетителю?
Они прошли мрачноватым коридором. Да и каким он еще может быть,
коридор кожного отделения! И не просто кожного, а кожно-венерологического! Даже произносить неловко! Может, потому-то здесь и пусто, что люди стесняются таких заведений?
Медсестричка без стука вошла в какой-то неприметный кабинет и передала Токарева своей коллеге. Коллега ее возрастом старше, да и, наверное, опытнее.
- Присядьте, - мягко сказала она. - Сейчас врач будет.
Врач, такая же миловидная и такая же внимательная женщина, внимательно осмотрела его ранку и удовлетворенно кивнула головой.
- Давно это? - спросила и тут же начала что-то писать.
- Да несколько месяцев, - бодро ответил он. - Может, припишите какую-нибудь мазь…
В этих его словах надежда на то, что ранка эта - сущий пустяк. Помажет чем-нибудь недельку и - забудет.
Врач остановила свою шариковую ручку и подняла на Токарева спокойные глаза.
- Сейчас мы сделаем анализы, и если что… то поедите в онкологию…
Услышанное вынудило его сжаться. Сжаться в один крепкий комок, внутри которого сразу же тесно стало сердцу.
Гуп, гуп, гуп! - ударило оно в виски.
Медики делали свое дело, и Токарев им не мешал. Сидел на стуле, стараясь хранить вполне спокойное и безмятежное выражение лица. Мужик, все-таки. И крепкий мужик. Позади не только семнадцать лет подземного шахтерского труда, но и служба в армии. А еще ж бурная молодость, уличные потасовки, когда сходились поселок - на поселок, кодла - на кодлу. Получал по голове даже гирькой от часов-"ходиков", но не падал, и даже в крови продолжал драться.
- А когда за результатами? - спросил он врача.
- Дней через десять.
Дней через десять?! Десять дней и десять ночей, которые ему придется провести в тревожном и мучительном ожидании?! А еще же десять вечеров и десять утр? (Интересно, а слово "утро" бывает во множественном числе? Токарев никогда об этом не задумывался, а теперь вот пришло в голову!)
Оставил номер своего телефона, попрощался.
Что это с ним: дело может принять нешуточный оборот, а он размышляет о множественном числе слова "утро"! Или это его личный мозг пытается таким вот образом облегчить его мучительные раздумья о грозном медицинском диагнозе?
Погода все та же: тихо, жарко. Тогда почему под его легкой тенниской гуляет знобящийся ветерок?
Страшно? Да нет, вроде бы и не страшно. Все-таки не верится, не укладывается в голове, что жестокая и страшная болезнь, с которой уже много веков никакого сладу, так неожиданно и нагло подобралась и к нему! Не верится! Почему именно к нему? Ведь на земле проживают миллионы и миллиарды других людей. Правда, многие из них также подвергаются этой жуткой напасти, но ведь многие же спокойно доживают до старости! И какие нехристи доживают: последние пьяницы и бродяги, бандиты и казнокрады, которых бы и надо таким образом наказать за их злодеяния. А за что же тогда его?!
Нет, нужно взять себя в руки, подумал он. И набраться мужества и терпения. Люди сидят в камерах смертников и то не бьются головой о стену! Хотя не бьется и он, а спокойно идет себе по старой улице, по поселку с прекрасным названием Новый Свет, где он жил в раннем детстве, а потом еще годик после женитьбы. Счастливое было время! И в детстве, когда мотался здесь летом на своем двухколесном велосипеде, а зимой, спускаясь с горки на санках, и в молодые годы, когда водил здесь за руку своего сынишку. Какой длинной и прекрасной рисовалась тогда в воображении вся будущая жизнь! И какой короткой кажется она теперь в его воспоминаниях! А ведь не раз читал об этом в книгах, в мудрых книгах своих любимых писателей. Да и сам вот уже успел написать немало, получив не такую уж широкую, но все-таки известность. В любом случае, был отмечен рядом престижных литературных премий, в том числе - из-за океана…
Да-а, и написал немало, и был за это вознагражден, а вот о быстротечности жизни в своих произведениях, ни в прозе, ни в стихах, никогда не размышлял. Потому что до самых последних дней, до вот сегодняшнего момента почему-то полагал, что лично его жизнь никогда не оборвется. Разве что в самой глубокой и бесконечно далекой старости.
Мимо проносились легковушки и тяжелые грузовые автомобили, наполняя неподвижный воздух легким запахом выхлопных газов. По левую сторону, среди зелени садов, виднелся купол церкви. Еще дальше, по ту сторону Лугани, в горячем степном мареве, дымил трубами ферросплавный завод, который Токареву всегда издали казался дооктябрьским морским броненосцем, какой-то неведомой силой переброшенный в эти степные края.
Несомненно, Токарев обладал даром поэтического видения мира. И в трубном заводе мог запросто увидеть военный корабль, а в шахтных терриконах - следы какого-то огромного крота, который и оставил после себя эти горы. Но даже в стихах, которые он писал издавна, у Токарева никогда не было пафоса и громогласного признания любви к этому, с виду неброскому, но дорогому ему с детства краю. Но кто бы мог знать, как он любил и этот поселок, и весь свой небольшой шахтерский городок! Любил еще и потому, что, кажется, каждый его уголок, каждая улица и даже каждый дом напоминали Токареву о далеком детстве да и далекой теперь уж молодости. Поэтому и многие события, описанные в его книгах, в его романах, разворачивались именно здесь, в этом поселке, в этом городе. И даже описанные Токаревым шалопаи, которых хватало в его молодости, не вызывали у читателей негативных эмоций. Потому что даже отъявленные разгильдяи были выписаны Токаревым с сочувствием к ним и любовью. Да и кто о них еще напишет, кто еще оставит о них память? Об Алексее Стаханове - пожалуйста! О других знатных людях - тоже немало написано. Не раз писал о них и сам Токарев. Но насколько беднее была бы наша жизнь без разного рода весельчаков и балагуров, без того же Ивана Васильевича Калбешкина, о котором Токарев не раз упоминал в своих книгах! А таких Калбешкиных у них немало. На каждой шахте, в каждом шахтерском поселке имеется свой. И сейчас, в эти вот минуты, когда то и дело всплывало в памяти сказанное врачом слово "онкология", один вид этих улиц, этих частных домишек и садов, вызывали в душе Токарева такое ноющее, сотканное из любви и тоски чувство, что у него начало пощипывать глаза.
Неужели пробьет час и придется все это покинуть?!
Да, когда-нибудь этот час приходит к каждому смертному, и от него никаким золотом не откупиться. Но… но пусть это будет не сейчас, пусть это будет позже.
Вернувшись из больницы, Токарев об онкологии жене не сказал. Даже пренебрежительно махнул рукой, дескать, ничего там страшного нет, потому что боли никакой и покраснений тоже. А что же это за болезнь, если она… не болит?! И не краснеет, как всегда бывает при воспалении. А то, что изучать его анализы будут достаточно долго, - так это такой порядок. Опять же нужна, наверное, видимость работы. А какая там видимость, если в коридорах, кроме него, ни одного посетителя! При такой посещаемости больных поневоле начнешь и анализы тщательнейшим образом исследовать, и каждому пациенту оказывать подчеркнутое внимание.
Так что проснувшись на следующее утро, он по-прежнему не испытывал ни малейшей паники. Ведь до результатов взятых у него анализов еще целых девять дней. Хотя, конечно, дни эти можно было бы прожить в относительном спокойствии, если бы женщина-врач не упомянула об онкологии! Зачем она это сказала?! Зачем упомянула это слово? Ну, придется ехать к более квалифицированным специалистам-медикам - так придется. Он разве против? Он не против. Куда скажут, туда и поедет. Хоть в соседний город, хоть в областной центр. Но зачем было заранее предупреждать об этом?
Токарев снова и снова прокручивал в голове вчерашнее посещение кожного отделения. Вспоминал и будто заучивал наизусть весь разговор с медиками.
Нет, что ни говори, но в "кожном" его встретили очень приветливо, и отнеслись к нему со всем вниманием. К тому же, сейчас, он слышал, уже ни от кого не скрывают страшного диагноза, прямо называют пациенту болезнь, с которой им вместе предстоит бороться. И если такая же приключилась и с ним…
Жена с утра уходила на работу, он же садился за письменный стол.
Сидел за компом, правил рукописи, хотя "рукописи" - это уже давно устаревшее название. Какие же это рукописи, если набраны на компьютерной технике! Рукописи писались от руки, обычными синими чернилами или шариковыми ручками. Токарев тоже так начинал, пока не приобрел и не освоил пишущую машинку. Но что там эта машинка по сравнению с компьютером! Раньше даже не верилось, что можно вот так набирать текст, тщательно, по несколько раз, редактировать, легко исправлять, добавлять и убирать любые слова и, главное, не отходя от письменного стола, отправлять по электронной почте подготовленный текст в издательство! А ведь так уже давно работали писатели цивилизованного мира. А здесь литераторы еще вчера радовались, как те дятлы, часами постукивая на машинках.
Доработав недавно законченную повесть, Токарев принялся наводить порядок в архиве. Перебрал и систематизировал давние ответы из различных издательств и редакций журналов и газет. А вообще - на кой черт он все это хранит?! Неужели и вправду думает, что они когда-то пригодятся или покажутся кому-то интересными?
Нет, положительные ответы, разумеется, приятны и он их оставит. Вот, к примеру: "Ваш роман "Черные метели" одобрен и поставлен в план редакционной подготовки на 1987 год". Это из Донецка, из издательства "Донбасс".
Роман "Черные метели", неожиданно даже для него, как автора, имел пространное продолжение. Не остановившись на своем первом крупном произведении, он написал еще "Между зимой и летом", "Осенние дороги", "Мертвый сезон". Целую романическую тетралогию о Донбассе, населив ее десятками действующих лиц, настоящих литературных героев, в которых вложил что-то свое: и внешность, и некоторые черты характера… Живите, милые, живите даже тогда, когда его не станет на этом свете.
Скажете - не скромно? Может, и не скромно. Ведь даже гениальный Чехов считал, что его после смерти будут читать от силы десять лет.
И все же каждому автору хотелось и хочется, чтобы его произведения хоть на немного пережили его самого.
Да, приятных редакционных ответов у Токарева немало. И после каждого из них у него появлялись новые публикации и новые книги. Но были и такие ответы, что вызывали недоумение и боль…
Ну, вот хотя бы это письмо. Правда, тут простым цитированием не обойтись. Тут нужна предыстория. И она такая…
Написав очередной свой рассказ, Токарев отправил его в киевский журнал, где, как узнал позже, заведующим отделом прозы работал сын одного из известнейших писателей Украины. И вскоре получил от него короткий и неприятный ответ: "Рассказ Ваш не заинтересовал, рукопись возвращаем". И таким повеяло холодком и высокомерием, что стало по-настоящему горько и обидно.
Черт с тобой! Переживем и это.
А через пару дней Токареву приходит письмо от знакомой киевской писательницы: "Рассказ твой одобрен редколлегией и будет напечатан в ближайшем номере! Мы все радуемся за тебя".
Почесал в недоумении затылок и отослал киевлянке Алле Вячеславовне полученное из редакции письмо. Дескать, прочти сама, что мне ответили. Оказалось, что сын известного писателя пренебрег, прямо сказать, решением коллег и самого редактора, и просто-напросто отфутболил его произведение. Почему? А ч-черт его знает - почему! Может, нужно было поставить в очередной номер кого-то из своих киевских приятелей, а может, из простой зависти! Да-да, Токарев, по скверности своего характера, именно так и считал: из за-вис-ти! Ведь то, что выходило из-под пера самого Ю.Ц., неловко было читать!
Как он потом изворачивался, этот Ю.Ц.! "Вы думаете, вы у нас один?! - писал Токареву в следующем своем письме. - Да у нас тут стоят в очереди на публикацию…" Далее шел длинный список известнейших поэтов и прозаиков, впереди которых якобы Токарев и хотел пролезть.
Демагог, одним словом. И словоблуд, всеми силами пытавшийся сохранить хорошую мину при плохой игре.
Пересмотрев обширную переписку с редакциями, Токарев многое выбросил. Это раньше все это казалось ему интересным и существенным. Теперь же понял, что это настоящая чепуха! Никому не нужная чепуха.
Только завязал тесемки последней из простеньких папок, только уложил аккуратно в ящики письменного стола - и сразу же перед глазами кабинет врача-дерматолога. Выходит, и порядок в своем архиве он наводил, предвидя страшную болезнь.
А в мыслях снова: какая же это болезнь, если ничего не болит?! И не болит, и страха вроде бы никакого, а только в глубине души невинный, как младенец, червячок сомнения: как ни верти, а что-то же не в порядке, что-то же насторожило врача.
Управившись с архивом, перешел на кресло, сел перед своей домашней библиотекой.
А чего, собственно, он колотится, как поросенок в мешке? Что, шестьдесят (или около того) ему разве мало? Что, Хемингуэй дольше прожил? Или Тургенев? Не говоря уж о Шевченко и Гоголе! И кто такие они, и кто такой он, провинциальный донецкий автор?!
Вот же язвительная натура! Ну, что, казалось бы, смешного или веселого в этой ситуации, а Токарев все подтрунивает над самим собой, все ребячествует. Правда, в этом греха никакого. Грех подтрунивать над другими. Токарев ведь хорошо помнил, как умерли от рака два его соседа по отцовскому дому.
Одному из них тогда было лет сорок, жить бы да жить. Тем более что человек был очень порядочный и работящий. И, что немало важно, верующий. И никогда и ни по чьей просьбе не работал в воскресные дни. А вот заболел же и заранее знал о скорой своей смерти.
"Не плач, не нужно плакать, - успокаивал он жену. - Значит, так Богу угодно".
Похоронив его, женщина еще крепче уверовала в Бога, и ходила не только на богослужения, но и убирать в его божьем храме. И, наверное, это придавало ей сил.
Другой же его сосед, по имени Евгений, был полной противоположностью умершему Владимиру: смолоду пил, дебоширил, таскался с девками… И, заболев страшной болезнью, не выдержал мук и наложил на себя руки.
Токарев никого не осуждал и никого не упрекал. У каждого своя жизнь, и каждый из живущих ответит за все свое хорошее и плохое перед Всевышним. А может, пока там изучают его анализы, тоже сходить в церковь?
Эта промелькнувшая мысль сразу освежила Токареву голову и душу! Стало совсем легко и спокойно.
Конечно, нужно обязательно сходить в церковь и помолиться Богу! Помолиться и попросить Его о здоровье. Пусть даже не молитвой, а своими словами. Всевышний все услышит. Если, конечно, захочет его слушать.
Токарев, конечно, не большой грешник, не убийца и не казнокрад. Но он тоже живой человек и, наверное, далеко не всеми своими поступками мог обрадовать Создателя.
Он не стал ожидать субботы или воскресенья, когда, кажется, и проходят богослужения, и пошел в церковь среди недели и среди бела дня. И пошел вовремя, потому что это было накануне большого православного праздника, и священник должен был под вечер отслужить вечерню.
- Посидите на лавочке, батюшка скоро подойдет, - мягко сказала ему какая-то тихонькая и аккуратная старушка.
Батюшка оказался совсем молоденьким, невысоким, с редкой рыжей бороденкой. Ему, видно, уже сказали по телефону, что его спрашивает какой-то мужчина. И, подходя, он протянул Токареву руку. Может, как порядочному христианину, Токареву нужно было склониться да приложиться к этой руке, но по незнанию своему он просто по-мужски пожал ее.
- Что у вас? - глядя на Токарева снизу вверх, спросил священник.
Токарев рассказал.
- Правильно сделали что пришли. Вы не первый такой. И только от Бога зависит ваш завтрашний день.
Токарев добросовестно, вместе с парой прислуживающих там старушек, выстоял всю предпраздничную, трехчасовую, службу; глядя на старушек, тоже аккуратно крестился и мысленно просил Всевышнего о здоровье. Просил и за себя, и за всех родных и близких. И, следует сказать, что при этом ни капельки не лицемерил, потому что вырос в семье, где никогда не было воинственных безбожников, его мать и бабушка всегда соблюдали и чтили все православные праздники, и каждый Божий день начинали и заканчивали молитвами.
Вот разве что его родного деда, Алексея Васильевича, как и всех деда друзей, сельских комсомольцев, в далекие тридцатые минувшего столетия называли и безобразником, и безбожником. И все потому, что был активистом и занимался раскулачиванием зажиточных семей. Попал под ту комсомольскую гребенку и его будущий сват, Максим Шумский, живший большой семьей в лесу, который так и назывался - Шумский лес.
- Но церковь мы не трогали, - уже на старости рассказывал Токареву дед. - У нас ее вообще в селе не было. А раскулачивать - раскулачивали, потом создавали колхозы…
Да, дед его много сделал для поднятия авторитета Советской власти: и создавал колхозы, и руководил ими. А в сорок первом ушел на фронт, защищал Москву, а затем в составе конно-механизированного корпуса генерала-осетина Плиева гнал немцев до самой Праги. Там для него война и закончилась.
Понятно, что Токарев всегда гордился дедом. И никакой он все-таки им не безбожник: креститься, может, и не крестится, но рюмку на Рождество Христово и Пасху обязательно выпивает. Правда, не отказывается от нее и в другие, непраздничные, дни.
После вечерней службы Токарев снова подошел к священнику, попросил благословить. Старушки уже подсказали ему - как это делается.
Священник с готовностью благословил и сказал:
- Ходите в наш храм, вы же крещеный… А крестик носите?
Крестик Токарев не носил, поэтому почувствовал неловкость.
- Идемте, мы вам сейчас дадим, и не снимайте.
Крестик в сторожке (так, кажется, называется?) ему выдала матушка, грубее сказать - попадья, тоже небольшая ростом и очень милая женщина. И крестик выдала, и шнурок.
- Носите с Богом!
Нужно ли объяснять, что домой Токарев возвращался с совершенно спокойной душой. Возвращался пешком, опять же - через Новый Свет, каждый уголок которого о чем-то ему напоминал. Здесь вот, по этой тенистой улице, он любил когда-то гулять со своей будущей женой. А здесь вот, на этот самом перекрестке, когда-то до позднего вечера толклась поселковая молодежь, такая хулиганистая и заводная, что ее десятой дорогой обходили случайные прохожие. Не один вечер провел здесь и Токарев, развлекая друзей своими песнями под семиструнную гитару.
Друзья его были парнями современными, знали и любили многие рок-группы, буквально балдели от записей "битлов", но по вечерам, на этом вот перекрестке, предпочитали песни любимой всеми Одессы, а Токарев знал их бесчисленное количество.
В течение каждого последующего дня он несколько раз поглядывал в зеркало, чтобы убедиться, что ранка на шее не претерпела никаких изменений. Она все также легко сочилась, не желая подсыхать, как это бывало раньше с любой раной или царапиной. Однако же, на вид и не вызывала никаких опасений, ничем особо не настораживала. Вот если бы начала кровоточить или выступал гной, Токарев бы тогда по-настоящему встревожился. Сейчас же только опасения врачей вносили в его душу легкую сумятицу.
И зачем только она упомянула о той онкологии! Может, позвонят завтра и скажут: "Вы целиком здоровы, молодой человек!"
Токареву всегда было забавно слышать, когда его, по сути уже старика, иногда по новомодному называли молодым человеком! Не знал, что в таких случаях делать: то ли просто улыбнуться, то ли сказать в ответ что-то остроумное. Но остроумием он, к сожалению, никогда не блистал. Разве что заранее подготовить на этот счет какую-нибудь реплику. Подготовить он сможет. Потому что за письменным столом написал уже много. Не один десяток книг. И на литературных встречах не редко замечает, как в начале разговора сидящие в первых рядах слушатели не выдерживают его взгляда и робко отводят глаза. Правда, такое длится недолго. Токарев каким-то образом быстро располагает к себе сидящих в зале, используя, в основном, простенькие шутки, и может долго потом говорить, говорить, говорить…
Да, вот возьмут и позвонят, и обрадуют! Обрадуют, даже если не назовут молодым человеком, а каким-то другим сухим словом. Главное, чтобы сообщили, что он здоров!
И он тогда снова запустит свой архив, складывая в канцелярские папки нужные и ненужные бумажки, перестанет корпеть над недоработанными рукописями, зная, что впереди еще не один год: еще поправит, еще отредактирует, еще издаст или напечатает в журнале. Да и вообще облегченно вздохнет, дав себе слово быть аккуратнее с бритвой. Береженого, как известно, сам Бог бережет!
Но дни проходили медленно. Даже не проходили, а ползли, как ползут по жухлой траве длинные осенние тени. Жена держалась молодчиной, ничем не напоминая ему о свалившейся неприятности. Хотя иногда Токарев замечал ее невидящий и бессмысленный от переживаний взгляд.
Эти десять дней, наверное, были для него самыми долгими в его жизни. Даже последние армейские дни перед демобилизацией не были так мучительно медленны. Тогда ведь предстояло возвращение домой, к родным и близким, возвращение к невесте, с которой они вскоре и поженились. А сейчас? Что ему скажут завтра?
- Вам все-таки необходимо поехать в онкологический центр, - мягко, словно бы извиняясь, сказал девичий голос. - Зайдите, возьмите направление…
А вот это уже серьезно. Теперь уже не до шуток, не до прибауток. Одним словом, не до веселья. Хотя и раскисать рано. Раскисать вообще нельзя, ни при каких обстоятельствах.
И на следующий же день Токарев поехал в онкологию.
Поехал не один, поехал с дочерью, которая работала медсестрой и почему-то напросилась с ним.
Зачем - он не знал. Ибо чувствовал себя вполне бодро.
В регистратуре онкологии ему тоже завели медицинскую карточку, назвали кабинет, куда нужно обратиться.
Да-а, это не их кожное отделение! Здесь, в коридоре, сидело много народа. И сидело, как на похоронах. Если кто и говорил, то шепотом. И все как-то отрывисто, коротко. Иногда по коридору проходили медики. Тогда все поднимали головы и, как ему показалось, со страхом смотрели им вслед.
Запомнилась Токареву и довольно молодая пациентка, которая вышла из кабинета, держа в руке какой-то листок. В коридоре она остановилась возле Токарева, начала вчитываться в написанное на этом листке и неожиданно заплакала. Токарев с дочерью переглянулись. Дочь тяжело вздохнула.
Наконец пригласили в кабинет и его.
Врач был средних лет, по-мужски сдержан и немногословен.
- Так что получилось?
- Бритвой что-то срезал. Может, и пустяк, но я решил обратиться к вам.
Токарев, наверное, еще на что-то надеялся, нарочно употребив слово "пустяк". Господи, пусть этот онколог подтвердит, что пустяк и есть!
Врач аккуратно осмотрел ранку, выпрямился, слегка скрипнув стулом.
- Да нет, у вас тут все намного серьезнее…
Токарев смолчал, стараясь не показать своего волнения.
Что было дальше? Дальше ему обкололи ранку по кругу, наверное, чтобы уточнить предполагаемый диагноз, и велели подождать. Токарев снова вышел в коридор, к десяткам друзей по несчастью. Никогда и ни в какой другой больнице он не видел таких скорбных очередей! Тут не разговаривают, не делятся своими болячками, потому что у пациентов этой больницы болезнь одна: рак! Страшная и по сей день не побежденная смертельная напасть, у которой бывают разные стадии и разновидности. Что там у него - Токарев пока не знал. Но скоро узнает.
Вышел из кабинета врач. Дочь Токарева тут же поднялась со стула и быстро направившись к нему, что-то спросила.
- Гарантий никаких! - довольно громко ответил врач. - Никаких!
Ответил, может, и не громко, но у Токарева, наверное, в этот момент настолько обострился слух, что эти два слова он хорошо расслышал: гарантий никаких!
Дочь снова что-то сказала, кивнула головой и направилась назад. Шла и пыталась изобразить на лице улыбку.
- Вот видишь, ничего страшного! - бодренько сказала она. - Пролечишься - и все.
Токарев сделал вид, что поверил, что не слышал слов онколога и проникся к дочери еще большей благодарностью.
Ну, вот, картина прояснилась. Названа болезнь, с которой нужно будет побороться. И побороться всерьез.
Для начала Токарев решил сесть на голодовку. Слышал ведь, что именно длительная голодовка помогла побороть эту болезнь популярному артисту Никите Джигурде. А Токареву держать голодовку тоже не впервой. В последние годы, вслед за женой, он соблюдал перед Пасхой строжайший пост: целую неделю на одной воде, при этом ни крошки какой-либо пищи.
Правда, все это не столько в угоду Богу, сколько для того, чтобы к теплым весенним дням скинуть хотя бы несколько нажитых за зиму килограммов. Грешно, конечно, так думать, но пусть уж Господь простит.
Полное воздержание от пищи на Страстной неделе он переносил без особого труда. Есть хочется только в первые три дня. Особенно в самый первый. А потом, видно, организм переключается на "внутренние резервы" и заметно подбирает скопившийся за зимние праздники жирок.
Сколько он так выдержит - Токарев не знал. Ведь лечение голодом будет совмещаться с сеансами облучения. А их назначили целых пятнадцать. Пятнадцать дней подряд Токарев будет ездить в соседний город, пятнадцать раз будет высиживать в онкологии очередь, пятнадцать раз ложиться под специальный аппарат.
В первый же день случилось жутковатое. В ожидании своей очереди к врачу умерла какая-то старушка. Умерла прямо в коридоре, страшно напугав сидящих рядом больных. Услышав крики, выскочили из кабинетов медики, попросили всех своих пациентов быстренько освободить коридор. Все еще надеялись, что старушке станет легче дышать, и она придет в себя.
Увы, не пришла. Видно, не выдержало такого напряжения сердце. Помирать ведь от неизлечимой болезни даже в старости страшно.
В кабинете Токаревым занималась пожилая медсестра, Таисия Алексеевна, дай ей Бог здоровья.
- Не переживайте. Подлечим, и все будет хорошо, - пообещала она.
Токарев проходил к специальному столу, на которым был установлен мудреный аппарат, проводивший облучение пациентов, снимал обувь, потом уж покорно укладывался на бок, подставляя аппарату больное место.
Таисия Алексеевна, наверное, не один год проработала в этом кабинете. И Токареву очень хотелось спросить: а все ли ваши пациенты затем излечились? Но догадывался, что этими словами может поставить пожилую женщину в неловкое положение. Потому и молчал. Да и каждый сеанс продолжался совсем не долго.
По истечению нужного времени, Таисия Алексеевна подходила к нему, что-то выключала.
- Все, - говорила она. - Можете вставать, обуваться.
Токарев тут же свешивал со стола ноги, ловко попадая ими в легкие сандалии. И действительно чувствовал себя спокойнее: диагноз установлен, медики взялись за свое дело. Бог не выдаст, свинья не съест. А если уж что-то суждено, то судьбу свою и на кривых оглоблях не объедешь!
С того дня он каждое утро ездил на облучение, но ни разу не заехал при этом в гости к друзьям. Не хотелось, как говорится, распространяться. Кому нужно чужое горе. Хотя Витя Мостовой наверняка был бы рад его приезду. Им ведь всегда было о чем поговорить. И, прежде всего, о литературе, о поэзии. Токарев с Мостовым были учениками одной поэтической "школы", с юности влюбленными в поэзию Пушкина, Есенина, Рубцова… Можно, конечно, добавить в список и Тютчева, и Фета, и Майкова, и уже нашего современника Анатолия Жигулина, земляка Токарева по Воронежской области. Но три первых названных имени были и для Токарева, и для Мостового, что называется, святы. В то же время для Токарева святы и Тарас Шевченко, и Владимир Сосюра, с сыном которого, тоже Владимиром, Токареву уже довелось встречаться. Так что было бы о чем поговорить с близким другом Виктором, да ведь не скроешь, что возвращаешься из больницы, и тогда уж точно будет не до поэзии.
Живущему в Стаханове Мостовому Токарев ничего не сказал, а вот в своем городе случайно проговорился. Зашел в отдел культуры горисполкома, где встретил работницу библиотеки. Она начала рассказывать о подготовке к очередному празднику, куда всегда приглашают литераторов.
- Да мне сейчас не до того, Валя…
Валентина Николаевна с удивлением посмотрела на него.
- Вы случаем не заболели?
- Заболел.
Как у него выскочило это слово - Токарев и сам не знает. Никогда ведь и никому не жаловался. И с того дня стал замечать, что люди при встрече начали участливо интересоваться: как дела? Как здоровье?
Не стал скрывать случившегося и своему односельчанину (Токарев хоть и вырос в Донбассе, но родился в степном воронежском селе), который давно уж проживал в их городе. А от земляка узнал о неприятностях сына и Токарева отец. Пришлось сходить, успокоить.
Своих родных, живших на окраинном поселке, Токарев никогда не забывал и раз в неделю обязательно навещал их. В его молодые годы таким воскресным встречам всегда радовался дед, прекрасно зная, что каждый приход внука - это маленький праздник и за обедом ему обязательно нальют. Не менее деда, радовался и песик Дымок, которому Токарев уделил две главы в романе "Осенние дороги". Знал четвероногий, что теперь с ним обязательно погуляют хоть часок. А погулять было где: за речушкой Рыжухой широкие поляны и растянувшийся по оврагам лес. Но больше всех все-таки радовалась его приходу мама!
Теперь мамы уже нет. Давно нет. И входя в ее комнатушку, Токарев всегда испытывает горечь.
- А как же она называется - эта болезнь? - изменившимся голосом спросил отец.
Трудно поверить, но Токарев никак не мог запомнить ее название, название рака кожи! Будто само его естество отвергало это слово.
- Ну и грец с ним, с тем названием, - махнул рукой отец. - Лечись да выздоравливай.
Токарев вышел с отцом во двор. Прошелся в небольшой старенький сад, ясно вспомнив, как когда-то давным-давно высаживал с отцом эти деревья. Воду для их полива носил из оврага, где находился общественный колодец. Деревца робко дрожали, с благодарностью принимая подогретую на солнце водичку. Знали, что теперь им жить и плодоносить. И плодоносили в течение не одного десятка лет, радуя сочными яблоками, вишнями, сливами… Позже высадились и абрикосы, и оказались такими крупными и сочными, хоть отправляй на выставку.
Теперь в этих раскидистых деревьях не узнать те давние прутики. И выросли, и даже состарились, начали трескаться корой. У деревьев, как и у людей, свой век. А так хотелось, чтобы и они еще пожили, пожили и поцвели. В отличие от людей, у деревьев каждый год пора цветения. Человек же рождается один раз.
- Лечись, - на прощанье повторил отец, обнимая сына за плечи.
И он лечился, уже через недельку привыкнув к ежедневному утреннему маршруту, к поездке в онкологию. Начал привыкать и к мрачным очередям, каких не бывает в других больницах. А в воскресенье снова отправлялся в церковь, добросовестно выстаивал всю службу, успев запомнив "Отче наш", который прихожане читали всем миром. Уже знал, что мужчинам необходимо становиться по правую сторону храма, а женщинам - по левую. Запомнил - в какие моменты нужно креститься и класть поклоны. То есть потихоньку становился настоящим прихожанином. Хотя в последнем, конечно, Токарев чуток сомневался. Настоящий ведь верующий обязан не только посещать храм да молиться, но и исполнять все Божьи заповеди. А всем ли грешным душам под силу исполнение всех этих Десяти заповедей? Ой, не всем! Далеко не всем. Да и есть ли такие люди, которые за всю жизнь не преступили хотя бы одну из них?
После службы Токарев увидел знакомую.
- Не хотите съездить с нами в Святогорский монастырь? - спросила она. - Нам выделяют целый автобус. Так что можете взять с собой и родных.
Святогорский монастырь… Красивейшее Божья обитель на Северском Донце, в живописнейших донецких местах. Кто там только ни бывал, какие выдающие люди, среди которых и его любимый писатель Иван Бунин!
Токарев, разумеется, уже ездил туда на экскурсию, побывал вместе с другими паломниками в храмах, даже поднялся на вершину "горы", где стоит памятник большевика Артема. Правда, никакой горы там практически нет. Это всего лишь высочайший правый берег реки. Левый же несравнимо ниже. Да и памятник Артема не то чтобы не впечатлял… В ином месте эта работа знаменитого скульптора И. Кавалеридзе, выполненная в стиле кубизма, вне сомнения, вызывала бы интерес и приятные эмоции, но к чему этот исполинский, как мне показалось, "кузнец" в этих святых и смиренных местах?! Как инородное тело, кощунственно возвышается он выше всех церковных куполов. У большевиков, конечно, был свой бог: бородатый Мордахим-Маркс. И с Верой Православной они вообще не церемонились. Вот и не сочли грехом установить этого каменного идола выше стен и куполов святой обители.
В прошлую поездку в Святогорск люди брали с собой хорошие сумки, чтобы на обратном пути где-нибудь остановиться, накрыть поляну. И накрывали, и сидели, весело обсуждая увиденное. Кое-кто из парней не видел ничего нелепого и в памятнике Артема.
- Он же это… руководил Донецко-Криворожской республикой, - разъяснил один начитанный.
- Ну, и поставили бы ему памятник в Донецке или Кривом Роге, а не вблизи монастыря! Да и кто помнит сейчас о той "республике"! Была и - нет! Давно забыта, как временное недоразумение.
Токарев поблагодарил свою знакомую, сказал, что обязательно поедет. Вспомнил ведь, что, по словам священнослужителей, в Святогорском монастыре находится одно из мест на планете Земля, где человеку дана возможность прямо обратиться к Богу. Вот так поднять глаза и попросить: Господи, Всемилостивейший, дай мне здоровья… спаси моих родных… прекрати проклятую войну… О чем там еще можно просить?
Да о разном, говорят, можно напрямую попросить Создателя, и Он услышит. Вот именно с этого пятачка православной земли и услышит. Другие два таких чудодейственные места, говорят, далеко от нас, за кордонами. Их и называли, да те названия Токарев забыл.
В назначенный день они и выехали.
Токарев взял с собой сына и невестку, которым еще не приходилось быть в этом монастыре. Они, конечно, припаслись на день провизией, и Токареву пришлось признаться, что лично он держит суровый пост. Не голодовку, а именно пост, как положено христианину, молящему Бога о прощении грехов и здоровье.
Группа была, в основном, из прихожан, спокойных и благожелательных женщин.
Утро тоже было тихое, умиротворенное. Солнышко и то казалось щадящим, лишь слегка пригревавшим стекла автобуса. Кто-то дремал, кто-то глядел в окошко, на встающую после сна природу. Проезжали широкие предосенние поля, радующие солнечными мордашками подсолнухов.
Водителю, видно, захотелось их немного встряхнуть и он, по простоте душевной, врубил в салоне какой-то рок!
Бух-бах-трем-бах-бах! Бух-бах-трем-бах-бах! - начало выпрыгивать из динамиков.
В салоне зашевелились, переглядываясь. Они ведь не на танцульки едут, - на богомолье! Знакомая Токарева, Лена, которая оказалась в группе старшей, что-то сказала водителю. Парень недовольно оглянулся и молча выключил свой магнитофон.
Так до конца и ехали молча, думая каждый о своем.
Молчал и Токарев, сидя рядом с какой-то пожилой женщиной. Не та ситуация, чтобы развлекаться беседами. Да и попутчица не та…
Токарев затем не мог вспомнить, а выдумывать не хотел, какой особый в этот день Святогорская Лавра отмечала праздник, потому что туда съехались епископы со всей Руси-Украины. И пока шла служба, в храм набилось великое множество прихожан. Тем более что после службы будет разрешен доступ всех молящихся к старинной иконе Пресвятой Богородицы. И люди начали выстраиваться в… две очереди. Почему в две - Токарев так и не уразумел. Одна с левой стороны иконы, другая - с правой. Навести в этом деле порядок никто из священнослужителей, видно, не додумался. И по окончанию службы эти две, прости Боже, противоборствующие силы, начали одновременно двигаться к иконе, чтобы хоть на короткую минуту побыть рядом с Чудодейственной, поцеловать и прижаться к ней лбом, моля о чем-то своем, сокровенном и важном.
Двигался в очереди и Токарев, перед этим и помолившись, и попросив у Бога здоровья и благополучия не только себе, но и детям, и всем родным и близким. А также мира и благополучия всей нашей православной земле.
Очередь уплотнялась до плотности космической "черной дыры". Если кого-то выдавливали, то он уже на свое место не мог втиснуться, но в конец очереди не уходил, а наоборот, начинал продвигаться ближе к иконе.
Ругаться, конечно, за это никто не смел. Боялись греха. Но недовольно смотрели человеку в спину.
Так и двигались, наступая один другому на пятки и чуть ли не задыхаясь от духоты и давки. Но никто добровольно не выскальзывал из очереди, не махал рукой. Искренняя Вера в Бога, в Пресвятую Деву Марию, Матушку-Заступницу придавала сил. А то, что даже в Божьем храме порой нет порядка, так это уже наш грех…
У самой иконы все-таки оказались два священника. Они стояли по обе ее стороны и следили, чтобы люди не лезли друг другу на голову, а подходили к иконе поочередно: один - с левой стороны, другой - с правой.
Значит, какой-то порядок здесь был.
Дождался своей минуты и Токарев. Что говорил, о чем просил - теперь ясно не вспомнит. Да разве Господь Всевышний и Пресвятая Богородица и без того не знают - в чем мы нуждаемся и о чем хотим попросить?
Попросил, поцеловал, прижался на какой-то миг к нагретому стеклу и уступил место следующему…
Домой они возвращались вдохновленными. И воодушевленными. Поразило и само богослужение, и вид монастыря, кому он предстал впервые. Даром, что ли, восхищались и писали о нем наши классики, тот же Иван Бунин. Работая позже над романом в стихах "Иван Сирко", Токарев тоже "отправит" старого запорожца Стручка на спасение души именно в этот монастырь, в это чудо из чудес на Северском Донце.
По дороге не останавливались, поляны не накрывали. Группа скромная, торопилась домой.
Знакомая Токарева, Лена, догадывалась, что Токарев неспроста начал посещать церковь, не спроста поехал и в Святогорский монастырь. Есть ситуации, в которых может помочь только Бог, не в обиду будет сказано для иных медиков. Сколько раз Токареву приходилось слышать о черствости и невнимании медработников, сколько раз слышал он о вымогательствах с их стороны! Правда ли, нет ли - Токарев судить не берется. Но лично к нему во всех медкабинетах относились со всем вниманием.
Эта поездка в монастырь значительно подняла Токареву настроение. Появилась уверенность, что лечение его пройдет успешно. А там уж что Бог даст.
Он продолжал ездить на облучение, лишь на пару дней прервав сию процедуру, когда потребовалось съездить в Киев и проголосовать за одну из кандидатур на должность руководителя Национального союза писателей Украины. Поехал с пластырем на шее и почему-то ни капли этого не стеснялся. А вернувшись, в тот же день снова был в онкологии.
За две недели он полностью освоился и ко всему привык. Успевал и лечиться, и интересоваться жизнью Таисии Алексеевны.
- Да вот долечим вас, и ухожу на заслуженный отдых, - простенько сказала она. - А вы, может, когда-нибудь вспомните и что-то напишите…
Откуда она узнала, что Токарев имеет отношение к литературе, осталось неизвестно.
В последний день лечения Токарев зашел к врачам, поблагодарил за внимание. Цветы или коробку конфет купить не догадался, поэтому ему долго было за это стыдно.
- Приедете к нам через полгода, - сказали ему. - А если что-то насторожит, то и раньше.
Слава Богу, ничто его не насторожило. Ранка, из которой вышло много гноя, затянулась и стала незаметной. Разве что светлое пятнышко оставалось на том месте, где когда-то находился злополучный прыщ. И в онкологию Токарев приехал только следующей весной.
Его снова осмотрели и остались довольны.
- Все хорошо. Только вот кепочку нужно надевать. Солнце вам противопоказано.
А через месяц его дочь вместе с зятем и внучеком отправлялись на отдых в Одессу. Ехала бы в Ниццу или хоть на те же Мальдивы - никогда бы не стал проситься с ними! Но это же Одесса, жемчужина у моря, которую Токарев никогда не видел, но с детских лет любил!
- Но тебе же нельзя! - сомневалась дочь.
Да, нельзя. Нельзя купаться, нельзя загорать, тем более под южным солнцем. Но хоть посмотреть-то на Одессу ему можно? Хоть на старости лет?
Есть такая знаменитая фраза: увидеть Париж и умереть!
Так Токарев мог сказать и про Одессу.
Через несколько лет он вспомнит первую свою поездку в любимый черноморский город и напишет коротенький рассказ, который приводится ниже…
"ЕВРЕЙСКИЙ ТАНК",
или
ПРОГУЛКА НА МОЛДАВАНКУ
В квартире № 1 нашего дома по улице Харьковской (ныне - Макушкина) жила семья Туваржиевых. Глава семейства, Карп Акимович, имел не только довольно редкое имя-отчество, но и отличался тем, что был очень толст, отчего, видно, и крепко прихрамывал.
Карп Акимович был в высоких чинах, и каждый вечер нес с работы
обыкновенную сетку-"авоську", туго набитую разной вкуснятиной, среди которой всегда лежало кольцо аппетитнейшей копченой колбасы.
Бегавшие во дворе пацаны сразу оставляли свои игры, буквально прикипая взглядами к невиданному для нас добру.
Бегали с нами и сыновья Туваржиевых - Генка и Юра. Генка был старшим, самым старшим из мальчишек нашего двора, поэтому каждый день кого-то обижал, награждая пинком или надавав щелчков по голове. Юра же был добродушным и веселым, иногда выносил нам из дому по кусочку вкусного сыра и рассказывал о поездке с родителями в Одессу, где у Туваржиевых жили родственники.
- Там такая лестница!.. - округлял он свои, и без того большие серо-голубые глаза. - Спустишься - и сразу порт!
- Это там, где корабли? - завороженно спрашивали мы.
- Да, где корабли… эти, пароходы. Садишься и - плыви-и!..
- И ты плавал?
- Ну, так… немножко.
Генка же нам ничего не рассказывал. Не по возрасту ему возиться с мелюзгой. И сдружился только со своим ровесником, Вадиком Бакуновцом, который недавно переехал из другого города. Да так сдружился, что в один прекрасный день подбил его бежать из дому.
Тут стоит объяснить, что была когда-то у мальчишек и подростков такая мода: убегать из дому. И не важно - хорошая ли у тебя семья, заботливые ли родители. Пусть даже в доме всего полно и ровно, а все равно тянет куда-то, в чужие края и чужие города, даже если придется и голодовать, и прятаться от милиции. И бежать предпочтительнее вдвоем: одному все-таки скучновато и поддержки никакой, а если целой гурьбой - то слишком приметно.
Юра первым и сообщил нам о побеге Генки и Вадьки, причем тихим таинственным голосом. Как бы там ни было, а он гордился смелостью брата.
- И куда ж они? - старались не шуметь и мы.
- Не знаю.
- Может, в Одессу? - сказал я.
И не ошибся!
Генку и Вадьку задержали именно там, в приморском солнечном городе, который с тех пор все сильнее интересовал и меня.
Что это за город такой, - думал я, - куда бегут самые смелые и отчаянные пацаны? Что там за люди? И что там за таинственная лестница, каких, по словам Юрки, не найти на всем свете?!
Генка и Вадька убежали перед самым учебным годом, и когда их привезли назад, директор нашей школы, Иван Федорович, велел построить "линейку".
- Посмотрите на этих голубчиков! - возмущенно говорил он, указывая рукой на стоящих перед всей школой беглецов. - Романтики, видишь ли, им захотелось, по морям поплавать! Учеба - вот ваша сегодняшняя романтика!
На переменах я тщательно изучал географическую карту Советского Сою-
за, искал Одессу. А в воскресенье сидел в гостях у своих двоюродных братьев и в который раз ставил пластинку с песнями Леонида Утесова.
В тумане скрылась милая Одесса,
Золотые огоньки-и.
Не грустите, ненаглядные невесты,
В сине море вышли моря-яки-и…
Слушал и представлял себе море, накрытый осенним туманом берег, где светятся желтые огни. В те годы я уже любил теплую туманную погоду, какая иногда выпадает в середине сухой осени, мог в одиночку гулять по нашим улицам. Интересно, а какие улицы в Одессе? Наверное, старинные, с красочными домами, которых не встретишь у нас.
Есть, конечно, и у нас старые, дореволюционной постройки дома. Видел я такие в старом центре, на Первомайке. Но разве можно их сравнить с одесскими?!
Кроме пластинок с песнями Утесова, у моих старших братьев были, так называемые, штамповки, производимые в самой Одессе. Это когда брались и засвечивались обыкновенные пластинки, а потом народными умельцами на них записывались песни воровской Одессы. И тоже с голосом Народного артиста СССР Леонида Утесова.
С Одесского кичмана
Бежали два урка-ана,
Бежали два урка-ана-а,
Бож-же ж мо-ой… - выводил Леонид Осипович.
Это смягченное еврейское "бож-же-е ж мо-ой" вызывало у меня восторг!
- Да ты нам все пластинки затрешь! - шутя, поругивали меня братья, Коля и Шура. - Десятый раз слушаешь!
А я такие песни готов был слушать целыми днями.
А еще ж книги, а еще ж фильмы: "Тихая Одесса", "Опасные гастроли", "Эскадра уходит на запад", "Первый курьер"… Все - про Одессу, и в каждом фигурирует Миша Япончик, он же - Яша Барончик.
Правда, фильмы эти выйдут позже, и только усилят мою любовь к Одессе.
Замечательный русский поэт Николай Рубцов как-то написал:
Я влюбился в далекое море,
В первый раз повстречав моряка.
Так вот и я:
Хоть родился в деревне, у леса,
Где раскинулось вольно жнивье,
Я навеки влюбился в Одессу,
В первый раз услыхав про нее.
Сначала зачитывался трилогией "Волны Черного моря" и повестями В. Катаева, затем - "Одесскими рассказами" И. Бабеля, читал и перечитывал поэзию Э. Багрицкого. Да, собственно, всех писателей, выходцев из Одессы.
И по сей день, как только услышу первые аккорды известной песни "Есть город, который я вижу во сне…", у меня перехватывает дыхание.
Но жизнь так сложилась, что только к старости попал в этот город и сразу же решил, что отныне каждый год буду приезжать сюда на отдых.
Так что вот он - воспетый в песнях Приморский бульвар, вот он - бронзовый Дюк, а вот и сбегающая к морскому порту Потемкинская лестница!
Я не могу всем этим налюбоваться! Не могу надышаться одесским воздухом!
Легендарную Пересыпь я уже знаю, потому что поселился с семьей дочери на Лузановке, а вот на Молдаванку еще нужно сходить. Да-да, пешочком, из уважения и преклонения перед этим знаменитым районом Одессы, где находится известная по песням улица Мясоедовская.
Вот отсюда, от самого Дюка, и пойдем, спрашивая у прохожих дорогу.
Знаем, что Молдаванка лежит по направлению к юго-западу, к Молдавии. И без устали вышагиваем по незнакомым прежде улицам.
По дороге - торговая палатка. Молоденькая девчушка и такой же паренек торгуют арбузами.
- Не скажете, как пройти на Молдаванку?
- На Молдаванку? - удивляется паренек. - Так это надо ехать…
- Нет-нет, - машу пальцем, - только пешком! На Молдаванку нужно только пешком!
В глазах юного одессита, а возможно, и жителя Молдаванки, слезинки благодарности за такое преклонение перед его родными местами.
- Так, а ше у вас там? Кто-то живет?
Мне тоже хочется также мягко, по-одесски, "шекнуть" (в Донбассе шокаем грубее).
- Нет, просто из уважения к этому району..
- Тогда во-он до той улицы и - направо, - показывает он рукой.
Доходим до "той улицы", сворачиваем направо. Затем пересекаем еще одну.
- Будьте добры, - останавливаю немолодого прохожего, - а как нам пройти на Молдаванку?
Мужчина останавливается и оглядывает меня с ног до головы.
- Так вы уже на ней! - улыбается он.
- Правда?!
Хочу ему подыграть и смотрю себе под ноги.
- А как тогда пройти на Мясоедовскую?
- На Мясоедовскую? Ну, Мясоедовскую вы не минете. А вот "еврейский танк" обязательно посмотрите! Он будет по левой стороне.
"Еврейский танк"? Постой-постой… Я когда-то слышал о нем, а что - не
припомню.
- Найдете? - окончательно убедившись, что мы приезжие, спрашивает одессит.
- Найдем!
Да и как не найти, если такую громадину видно издалека!
Снова поворачиваем, снова идем. Но где же танк?
Смотрим, стоит что-то на колесах, похожее на броневичок времен гражданской войны. Торчит вроде и пушка, но, оказывается, все это бутафория, "дурилка", которой в начале войны просто-напросто пугали немцев. Не хватало тогда техники Красной Армии, вот и придумали в Одессе такую пустопорожнюю машину, в которой не было ни пушки, ни пулемета. Выпустили и с иронией назвали "еврейским танком".
А между тем, среди евреев было много Героев Советского Союза.
И все же это памятник! Памятник мужеству и изобретательности одесситов. Поэтому склоняем головы. И идем дальше, присматриваясь к табличкам домов.
Ну, так вот же она, Мясоедовская!
Улица, улица, улица родная,
Мясоедовская улица моя!
Она даже лучше, чем я себе представлял! Довольно широкая, светлая, со старыми домами. А мне ведь представлялась узкой, с серыми громадами зданий, в подворотнях которых торчат местные уркаганы.
Подхожу к одному из домов, чтобы хорошо было видно табличку с названием улицы, фотографируюсь. Когда выставлю в интернет, один из посетителей сайта напишет: "Улица моей мечты".
Да и моей тоже!
Пройдя по Мясоедовской, выходим к скорбному памятнику: отсюда начиналась горькая дорога одесских евреев, которых гитлеровцы вывели за город, в концлагерь, и впоследствии расстреляли. Всех - и стариков, и детишек…
Невдалеке, на лавочках, сидят пожилые люди. Повернулись, всматриваются в нас. Может, родственники казненных?
Нет, видят, что не евреи, славяне.
Но боль-то у всех народов одинакова.
Было время - здесь бродил Утесов,
Под гитару песню пел свою-ю,
А когда создал он джаз,
То исполнил в первый раз
Песенку про улицу мою, - звучит в моей душе.
И Утесов, и Мишка Япончик… Кто еще бродил по этим улицам? Вера Инбер, Юрий Олеша, Константин Паустовский?.. Кто еще родился и жил в этом чудесном и неповторимом городе? О каком еще городе написано столько песен, столько книг и снято столько фильмов?!
Назад, на Приморский бульвар, возвращаемся автобусом. Как ни бодрись, а ноги уже не те.
Родиться бы здесь и прожить всю жизнь.
Да не всем такое счастье.
2017 г.