ЛАРИСА ОЛЕНИНА
(Россия)
ЗНАКИ
- Сегодня Он опять являлся, - обычно начинала мать, закуривая сигарету,- к чему бы это…
И взглядывала на Тату, и ее прозрачной голубизны глаза затемнялись тревогой.
-А как ты понимаешь, что это Он,- когда-то, в любознательной юности, спросила Тата .
-Тебе нужен рост, вес, цвет глаз… ничем не могу помочь…просто я не сомневаюсь, что это Он, - щурясь, мать узенькой ладонью разгоняла сигаретный дым,- ты, конечно, не веришь…я тоже матери не верила, пока Он не явился мне… присмотр за нами наследственный...недаром твоя бабушка в монастырь собиралась…да не удалось…но потом она всю жизнь с колен не вставала…
Мать задумалась, глядя на кончик сигареты, стряхнула пепел и продолжила:
- Отмаливала, видно, грех, что явился Он ей, позвал, а она на зов не откликнулась…да ты еще застала ее молебствия, должна помнить…зажжет лампадку и на колени…весь дом ладаном пропитался…
-Но почему в монастырь не ушла? - спросила Тата . Не увязывалось услышанное с тем, что помнилось о бабушке. Никак не представлялась монахиней она, выплывая из памяти, смеющаяся, не позволяющая маленькой Тате дотянуться до висящего в красивой чашечке огонька с таким сладким запахом…
А мать усмехнулась, взглянула на Тату как-то смущенно:
- Так теперь не любят, как твой дедушка…мама говорила, что обещал он достать ее в любом монастыре и убить… да-да убить…вот так он у Господа невесту увел…а потом удивлялся ее снам… ведьмой обзывал за предсказания… умела твоя бабушка разгадывать сны, не в пример мне…
В волнении мать замолчала, нахмурилась, и кончиком мизинца осторожно потирая морщинку между бровями, погрузилась в задумчивость, гадая, видимо, над последствиями очередного сновидения.
А последствия , обычно, не заставляли себя ждать, где-то рядом, в житейской обозримости, что-то случалось. И тогда мать восклицала:
-Как же я не догадалась… ведь был же сон…
В это - «ведь был же сон» - повзрослевшей Тате верилось, как и в наследственность особого Господнего присмотра. Было одно детское воспоминание, которое можно было считать памятью об этом. Тата помнила, как, оставленная одна в пугающей тишине квартиры, разговаривала она с кем-то незримым, защищающим ее от засевших по комнатным углам страхов.
Но сейчас ее главным страхом была болезнь матери.
-Мы от старости не лечим,- огорошила немедицинским диагнозом усталая, казалось, навсегда, типично грузная врач «неотложки».
Старость тоже была навсегда, и что-то о ней мать знала, отчего просила уменьшать для врачей свой возраст, но Тата всякий раз забывала об этом в болезненной суете скоропомогающих бригад. Потом она корила себя, думая,что, возможно, внимательней отнеслись бы медики к помолодевшей матери.
Но та не молодела, а, казалось, подчинившись немедицинскому диагнозу усталой медички, стала и в доме прятать под старушечью косыночку так украшавшие ее, серебрящиеся пушисто волосы.
Такое скорое старение пугало Тату. Схожесть с матерью – та же прозрачная голубизна глаз, такой же, но темный, ореол пушистых волос –эта наследственность готовила и Тату к будущим печальным переменам, о которых она не желала думать, а тем более подчиняться им.
И с крепнущим нетерпением она ожидала, что вот-вот явится Он все изменит, и мать скажет, привычно закуривая сигарету:
-Сегодня Он опять являлся…
Но вот опять, после недолгого улучшения, пришлось вызывать матери «неотложку», и ожидание ее приезда вконец измотало Тату. Потом она испереживалась, глядя, как испуганная медсестра долго ищет иглой вену на руке матери, и когда, наконец, вена нашлась ,Тата почувствовала болезненную слабость, будто это из нее в баллончик шприца течет, обессиливая до дурноты, кровь…
Приехавший с этой неумехой, исхудалый до какой-то болезненной худобы врач в бесформенном балахоне с завязками на груди, казалось , душевно сочувствовал матери… И когда Тата, задержав его в прихожей, стала задавать вопросы, не заторопился, а подробно отвечал, обнадеживая. Уходя, он внезапно приобнял Тату, и сверху вниз глядя расширенными зрачками глаз , посоветовал:
-А тебе, голубушка, мебель поменять не мешало бы…
Но тут же смутился, как-то неловко отстранившись, чихнул, и , показав сутуловатую спину, исчез в дверях.
Наблюдая из окна, как он садится в освещенную кабину «неотложки», Тата вдруг заплакала. Казалось, этот доктор с его немедицинским советом увозил надежду, ради которой была она готова на все – лишь бы появился кто-нибудь, не по долгу, а, как близкого человека, лечивший мать …
Пока «неотложка» разворачивалась в узком въезде двора, Тата успела выплакаться, ей стало легче, и вернулась упрямая вера, что все будет хорошо…
Но наутро, когда Тата замеряла матери давление, та, куда-то в сторону глядя, друг прошептала:
-Ну, что это за жизнь…чем так жить, забрал бы меня Господь скорее…
-Тише, тише,- испуганно вскинулась Тата и оглянулась по сторонам, будто Он был здесь, мог услышать и исполнить просьбу…
Весь день на службе, в здоровой суете рабочих необходимостей, Тата то и дело вспоминала этот материнский шепот и у нее тоскливо сжималось сердце…
И после работы, проходя мимо затерявшейся между домиками предместья церквушки, она направилась к ее входу...
Когда-то Тата впервые зашла сюда из любопытства, после командировки в Прибалтику, насмотревшись там старинных костелов с их карамельными витражами и чинными органными богослужениями. Татина туманная вера распространялась на все верования с единым для всех Творцом. Но после костелов скромность местной церкви показалась такой уютной, своей, будто была уже в Татиной жизни и эта церковь, и этот особенный, живой, наполненный бестелесной святостью ладанный воздух.
Она никогда не пыталась определить цель своих посещений, боясь неточностью слов исказить сложность чувства, которое, зачастую неожиданно и для самой Таты, вело ее сюда.
Та же безотчетность случилась и сегодня, но на этот раз таинственная полутьма сводов и сумрачность приделов показались ей исполненными неприступной суровости… А святые иконостаса, паря в белесоватом от курений воздухе, глядели сверху вниз на Тату требовательно и ожидающе…
Но что они ожидали от нее, такой потерянной сейчас, когда Тата и сама не знала, зачем она здесь…
Скрываясь от этой требовательности, она попятилась в сумрачно освещенный лампадками овальный придел, но оттуда, вырисовываясь силуэтом в полутьме, кто-то шел навстречу, и Тата посторонилась, пропуская. Однако идущий застыл бездвижно, и , присмотревшись, она поняла, что, обманутая сумеречным освещением, оживила написанного в полный рост иконописного святого.
Подсвеченное лампадкой лицо его со сдвинутыми гневно бровями, жест простертой вперед руки с указующим вниз перстом были такими властным, что с какой-то блаженной покорностью, подчинившись бессловесному приказу, Тата опустилась на колени…
Казалось, этот святой один знал, зачем она здесь, и Тата благодарно поверила этому его знанью, отозвавшись на него единственным, как бы само собой вырвавшимся словом, которое она и стала неуверенно шептать :
- Прости…прости…
Неожиданно в ее шепот врезался посторонний звук… Вздрогнув, Тата вскочила с колен и оглянулась… Громко позвякивая связкой ключей, от боковой двери придела двигался плотный невысокий мужчина, ведя за руку упирающуюся блондинку в сбитом набок легком шарфике. Проходя мимо старушки- служительницы, он о чем-то спросил ,и , направленный ее жестом, остановился почти рядом с Татой. Обернувшись к отставшей спутнице, он с жесткой улыбкой на смуглом лице что-то коротко бросил ей. Но та молчала, сомнамбулически замерев с опущенной головой. Тогда мужчина наклонился к самому ее уху и заговорил быстро, требовательно, резкими жестами указывая на икону…
Во что-то, происходящее между ним и молчащей блондинкой он вовлекал этого строголицего святого, бросая то на него, то на свою спутницу быстрые взгляды…
Внезапно блондинка, вырвав руку, резко повернулась и бросилась к двери…
Сразу как-то поникнув, мужчина медленно двинулся вслед… С неловкостью, будто подсмотрела что-то не предназначенное для посторонних, Тата поняла – этот мужчина, как и она сама, пришел сюда в ожидании какого-то Его знака. Опустив глаза, чтобы не встретиться с гневным взглядом святого ,Тата заторопилась к выходу…
В эту ночь она долго не могла уснуть, а потом вдруг провалилась в странное забытье - ощущала себя одновременно и сегодняшней Татой и матерью, ничуть не удивляясь этому раздвоению. Обе они во сне яростно препирались, как никогда наяву.
-Ты не хочешь бороться.- кричала Тата-дочь,- ты должна, должна жить хотя бы ради меня.
А Тата-мать устало отвечала:
-Какая это жизнь, одно мучение.
-Если бы ты любила меня, боролась бы через силу.
-Да нет у меня уже никаких сил…ты это можешь понять…
-А ты мою боль можешь понять…смотреть на тебя, такую,- кричала Тата-дочь.
-Вот и померились болью, - едва слышно выдохнула Тата- мать. Этот ее шепот ужасом отозвался в Тате-дочери, и она, удивившись легкости своего тела, как в детстве, с рыданиями уткнулась в колени матери. И одновременно Тата-мать жалела ее, плачущую девочку, взрослой безнадежной жалостью, от которой вдруг заметалось Татино сердце, и она проснулась…А потом долго лежала, по привычке вслушиваясь в дыхание матери, на удивление спокойное сегодня... Будто выговорившись во сне Таты, она не бредила, а лишь иногда постанывала…
Утром мать, необычно рано проснувшись, вошла в кухню, и, тяжело опустившись напротив Таты, сказала:
-Паршиво чувствую себя…а жить вдруг захотелось…
Она выговорила это медленно, с несвойственной какой-то робостью, и , будто проверяя впечатление, испытующе взглянула на дочь.
-Вот и живи до ста лет, на здоровье,- бодро, как научилась за время ее болезни, ответила Тата, с утренней заторможенностью воспринимая сказанное.
А мать улыбнулась одними глазами, и вдруг попросила:
-Принеси сигаретку.
-Тебе нельзя, - вскинулась Тата,- выздоровеешь, тогда и кури.
-Я сказала, принеси,- в голосе матери звучала прежняя непререкаемость, и, боясь волновать ее, Тата достала спрятанную подальше глянцевую пачку, но, отдавая, в отчаяньи воскликнула:
-Это же самоубийство, ты обещала… тебе вредно…
А мать, знакомо разглаживая мизинцем морщинку между бровями, сказала:
-На том свете брошу все вредные привычки.
И засмеялась отрывистым, шелестящим каким-то смехом…