Альберт Мелкон
Кошице (Словакия)
Адажио
Историю человечества можно выразить одним-единственным словом – марш. Снобы при этих словах должны интеллигентно улыбнуться и подумать про себя: «Ну-ну!». Это неважно, истина от этого не пострадает, потому что марш звучал всегда, сколько был человек. И за все тысячелетия своего существования он так и остался двуликим – или трагическим, траурным, по поводу естественных и неестественных потерь, или бравурным, фанфарным, по всем иным поводам. Потому что всегда так и было – или победа с ее изнурительной подготовкой, или поражение, и призывы к скорейшему восстановлению.
Весь мир насилья мы разрушим…
Ну, вспомнили? Потребность в нем была огромная и постоянно пополнялась соответственно новым достижениям или непредвиденным утратам вследствие тех же самых достижений. Словом, марш был, есть, и будет самым востребованным на государственном уровне музыкальным жанром.
Но вдруг, совершенно неожиданно, благодаря сплетению случайностей, замечаешь, что на свете есть и иные мелодии! Головокружительные вальсы, упоительные романсы и спиричуэлсы, чопорные менуэты и хрустящие крахмальными воротничками кадрили! Да еще, говорят, есть какие-то восхитительно грустные ларго-аппасионаты! Да еще и совсем уж сказочные анданте и мазурки! Как, оказывается, много, кроме, конечно, марша, на свете прекрасной музыки, словно она – калейдоскоп волшебных узоров! Кружится, сверкает, поет и смеется эта гениальная шутка мироздания!
Где же она была раньше, почему пряталась от нас? Ведь все видно: рождение, женитьба, война, смерть, и все под марш!
А нигде не пряталась! Просто нас вечно зовет труба и тут совершенно не до красок! Мы стройными рядами всегда куда-то идем – на войну или с войны, на свершение, на подвиг, в атаку, в защиту свободы, равенства и братства. А в свободное время под чеканный ритм пылающих труб готовимся к ним же. Этот монстр не терпит возражений! Он сметает со своего пути все и свысока смотрит на копошащиеся где-то внизу симфонии и сонаты. Смотрит и, наверное, думает: идиоты! Кому нужны ваши пиликанья и сопли на этих жеманных зорьках! Вздохи-ахи-педерахи. Берите оружие, сопляки, и вперед, на защиту или нападение – все равно! Тогда вы станете достойными воинами отечества, и на ваших лацканах появятся сверкающие ордена, плечи нальются и станут тверже стали, и вы из хилых сопляков превратитесь в настоящих мужчин с несгибаемой волей и железными мускулами! А потом, под «Прощание славянки», железным шагом сотрясая основание земли, двинутся сокрушительные колонны по планете убивая врагов и прославляя отечество! Чтоб пули свистели и стоял ракетный вой! Вот это песня! Вот это музыка! А то выдумали – вальсы-шмальсы! А ну в шеренгу! И вперед, под барабанный ритм шаго-ом-м…
Но однажды случилось чудо.
В семействе известного венецианского предпринимателя и любителя искусств Альбинони родился сын Томазо, наследник громадного состояния. Мальчик родился маленький и такой худенький, думали – не выживет! Помрет, так и не изведав дурманящего запаха дымящейся крови на лезвии меча.
Но он выжил. Да так удачно, что, став взрослым, завоевал для отечества нечто большее, чем новые территории и захваченные богатства. Он целый мир бросил к ногам тех, кто безуспешно пытался завоевать его оружием.
Здесь вышеупомянутые снобы должны подумать: «Это как еще? Придумал новый марш!?».
Придумал! Еще как придумал! Но не марш. Он написал музыку, которая склонила колени всех, кто ее слушал, вырвая из груди вздох небывалого восхищения. Всё внимало этой музыке, забывая дышать и видеть!
Вообще-то он придумал столько мелодий, что такое количество сочинений сделало бы честь каждому, кто когда-либо занимался сочинительством музыки! Даже гениальный Иоганн Бах не единожды использовал его мелодии в своих работах! Но мир знает Альбинони вовсе не по его операм или инструментальным произведениям. Все, что написал Томазо, было великолепно, все звучало по правилам мастерства высокого барокко. Но одно произведение буквально затмило все его 50 опер, столько же сольных кантат и около 150 инструментальных сочинений! Все склонилось ниц перед маленьким, всего в десять минут, «Адажио для органа и струнных инструментов». Десять с небольшим минут – и мир заплакал!
И что там было? О чем рассказывает эта музыка? Что в ней такого особенного? Его предшественники довели органное искусство до совершенства, и здесь уже ничего не возможно было добавить. Да и струнные ничем не хуже. Так что же написал Томазо в своем «Адажио»?
Да ничего особенного! Ну, совсем ничего такого, что могло бы так взволновать буквально всех и каждого. Сплошь философские размышления и повесть о земле, каких написано миллионы! Повесть, начинающаяся с тех времен, когда еще не было ни самой земли, ни, тем более, человека, даже времени еще не было. Сплошной хаос и только, как сказано в Книге книг. Только Дух Божий витал над водами.
И все же, все же! На минутку представим себе это безвременье, эту раскаленную массу растворенной в космосе пыли и влаги, это состояние ни жизни, ни смерти, ни движения, ни недвижия. И времени еще нет, потому что его и быть не может! Ни-че-го! Представили? Тогда приготовьтесь, сейчас начнется самое главное.
Прислушайтесь и затаите дыхание, чтобы не пропустить ни малейшего звука, потому что … слышите?
Это в горячей плазме векового нечто тихо, почти неслышно, зазвучал орган. Не шевелитесь! Это шаги. Приглушенной поступью в вязком хаосе слышны тонущие в пространстве шаги времени. Медленные органные бом-м-м - бум-м-м, бом-м-м - бом-м-м, бум-м, бом-м-м… На фоне небесного органа на невероятно низких, словно из преисподней, басах, зашевелилось время. Нехотя, с невероятным скрипом, сдвинулся хаос. Миллиарды лет стоящий недвижно, он вдруг зашевелился, и в нем, трескаясь и разбегаясь разломами, начался ход. Музыка раздвигается и светлеет, значит, свершилось другое чудо - среди сдвинувшегося с оси нечто, постепенно разрастаясь, затеплился свет! Оттеняя движение первых скрипок, вторые отделили тьму от света, и в таинстве зарождения темными всполохами ожил мрак. Космическая масса медленно закружилась в гигантской карусели, порождая центробежную и другие силы. Растревоженные атомы потянулись друг ко другу, формируя первые сгустки материи.
Вдруг мелодия задержалась, сделала вдох и изменила направление! С необозримых глубин хаоса, сверкая алмазной россыпью возникших звезд, она полилась в ширь и глубь бесконечности. И заискрились в пустоте ослепительные точки, то сжимаясь в радужные облака, то стремительно разбегаясь друг от друга. А затем утвердились в бездне и стали окружать себя планетами. Орган усложнил тему. Планеты в хаотическом движении сталкиваются и взрываются невероятным пламенем, выплевывая огненные астероиды в холодную бездну, а те стремительно уносятся во мрак, расчерчивая его цветными узорами.
Время набирает ход, но музыка еще не говорит об этом. Только тяжелая поступь органных басов символизирует первые шаги времени.
Скрипки тянутся, тянутся, а альты вторят им, расширяя пределы. И вот уже речитатив струнных успокоился, а глубина его затерялась в невероятных далях. Зыбкий хаос трансформировался в невиданную гармонию льда и пламени, и в образовавшейся бесконечности покойно и величественно закружили звезды.
И полились ослепительно голубые переливы до дальних пределов, куда нет ходу ни мысли, ни воображению, и закружились звезды по орбитам своим, и устоялись, на веки вечные образовав скопления и созвездия. И был в этом сияющем мраке покой и величие, и над ним, наблюдая свое творение, склонился Бог!
Закончен первый акт творения!
Музыка все так же повествует, бесстрастно и правдиво. Что ей? Она не творец, она созерцатель, не могущий изменить происходящее. Но она уже знает: это ничто перед тем, что произойдет вскоре! И затаилась.
Незаметно первые и вторые скрипки слились в один голос. Звучание его, неожиданно тревожное, заполнило до краев бездну. Вселенная вздрогнула и сжадась, потому что под пульсирующий ритм солирующих скрипок вступили виолончели. И начало происходить нечто грандиозное! Планеты, повинуясь движениям невидимого дирижера, торжественно расступились и замерли, а вблизи одной из звезд всплыла маленькая голубая точка – родилась Земля!
Оркестр наполнился новым звучанием, стал шире и глубже и весь окутался выпуклостью и образами, приветствуя основной смысл сотворения. В огненном вихре, весь в белых молниях космического электричества, сверкая венцом во главе всего явился носитель высокого разума – человек! И затихла вселенная! И склонилась в ожидании повелений, полная трепета и покорности, потому что первая мысль человеческая синими стрелами пронзила вселенную в самую глубь ее!
Но музыка не ликовала. Так же бесстрастно, в два голоса, скрипки повествуют историю человека, но теперь уже ниспадающими мелодиями, все больше печальными.
Человек заселил мир!
Мелодия струится и течет звуковым потоком, а вторые скрипки незаметно насыщают жизнь сознанием и эмоциями. Первые создают материю – вторые вдыхают в нее жизнь. Так, расширяясь в бесконечности, музыка ведает о чуде рождения разумной жизни!
В какой-то момент мелодия замирает, завершая второй исторический этап, и, сделав вдох, вновь начинает звучать
Та же самая тема, что и в начале, повторяется снова, но уже заметно усиливаясь. Она крепнет, насыщается беспокойством, словно раздираемая изнутри. Она повторяется, но в ней появилась угроза! В нарастающем крещендо осколочными вспышками рождаются грозовые молнии, и в глубоком голосе виолончелей назревают черные бури, сильные и безжалостные. Атмосфера густо заполняется электричеством, молнии следуют одна за другой, и в недрах ее зреют разрушительные громы, готовые вот-вот ринутся на маленького, ничтожного человека! И когда напряжение до пределов заполняет сознание, оркестр вдруг взрывается мощнейшим диссонансом, не свойственным своей эпохе! Режущие аккорды на высшей точке накала сменяют один другого, и нет там радости, нет там покоя, но паника и смертельный ужас по тому, что свершается, ибо происходит страшное! Человек, светлое создание Бога, наделенное чувствами творчества, любви и радости, заметил, что у соседа что-то лучше, чем у него!
Ликуй, сатана, этого было достаточно!
Зашумел орган гневно и укоряющее, словно перст Божий вонзился в тело Земли! Аккорды сменяются по несколько раз в одном такте, а войны сменяют друг друга в разных точках планеты и смерть красным цветком распускается на лице ее. Аккорды углубляются, чернеют, и страх мечется в воздухе, и вдыхают его люди, и ужас вселяется в души их. Орган покрывает аккордами всю землю, и выдохнула земля, и трудно ей сделать вдох, ибо нет больше силы ни на что – жадность, гордыня и злоба человеческая охватили ее железными кольцами, и судороги по телу, и стонет она вместе со скрипками, и в стоне ее нет боли, нет жалобы, словно не понимает, что близок ее час! Так ребенок не может понять, что такое смерть, хоть и рушится тело его, покрываясь оспинами взрывов и траншей. Разлагаются легкие от смертоносных газов, и мутнеет кровь от химии вольной и невольной, и агонирует ребенок, и замирает ход Земли, вызывая разрушительные ветра. И тогда воды морские накидываются на сушу, поглощая все живое и неживое, и шумно устремляется к городам ее. И гибель в волнах ее, и нет спасенья!
Музыка гремит мощно и властно, не выражая ни сострадания, ни радости. Она единственный свидетель и рассказчик того, что было. И ничего она не меняет, не делает лучше или хуже, но от ее рассказа холодеет нутро и цепенеет мозг, охваченный необъятным.
«Остановись»! раззевая глубокие трещины кричали землетрясения. «Смотри и бойся»! голосом жерлянки верещали воды потопа, «Не надо»! обреченно просила Земля. Но не внял человек духу своему. Глух он и слеп, подкупен и жаден, и нет ему жизни! Рухнуло все в одночасье, погребенное опавшими скалами и укрытое черным пеплом, и опять, как и в начале, дух Божий витает над руинами.
Обессиленная, Земля уже не стонет, а молчит, и смотрит затухающим взглядом в пустоту, не замечая, как чернеет от сжигающего пламени своей звезды. И вместе с ней рухнул во мрак оркестр, упал в бездну и растворился, оставив в необозримых пространствах только одну, прекрасную в своем жутком безразличии, холодную скрипку.
И печален, так печален последний глас ее! Перед глазами плывет развороченная Земля с разорванными городами и мертвыми детьми, и дрожит обугленное тело ее. Только скрипка продолжает петь, будто не все еще умерло, будто есть еще спасение, будто есть еще время.
Напрасно. Уйдет, уйдет Земля в небытие, как из людей уходят терпимость и незлобие, любовь и верность, чистота и порядочность. И не можем вернуть ее больше ни мольбами, ни жертвами, ибо не покупается это ни золотом, ни угрозами.
А потом, когда все смолкает, бесконечным укором тянется длиннющий шлейф заключительной ноты, унося вослед думы наши. Тянется долго, вспучивая мозги и сжимая ребра. И пропадает, разнеся ужас до края вселенной. Только тогда железный обруч отпускает тебя, оставляя на теле взбухшие шрамы ран и ожогов. И тело горит, будто брошенное в огонь, и сжавшийся мозг, разгоняя страх, медленно приходит в себя.
Но через минуту уже не верится во все это. Нет, не верится! Не может такая большая планета умереть из-за ничтожно малого человека! И опять возвращаешься мыслями к самым первым тактам, и уже в который раз слушаешь всю историю сначала. И вновь боль сокрушительной волною наваливается на душу, и нет спасенья, и, раздираемые воплем, рвутся ребра.
Все кончено! Дирижер устало опустил руки, и замер. Голова опущена, плечи обмякли, взор потух, как будто выключили. И музыканты словно из воска – бездвижны.
Теперь медленно сделайте вдох. Теперь можно расслабиться. Только не быстро, чтобы не разрушить очарования, потому что …
Потому что в глубине сознания гнойно засаднит мерзкий шип – марш! Бравурный, траурный, победный, прощальный… И уже видишь себя в бесконечных колоннах пленников повседневности, и забывается рассказ волшебника Альбинони, становится чем-то абстрактным и уже не важным, как выброшенный на газон окурок. Подумаешь! Сверкайте, трубы, горни, горнист, сбор! Мы победим, ибо с нами Бог и Отечество! А слезливые адажии и вся подобная им муть пусть утешает бесполезных доходяг, не нужных ни армии, ни родине.
И липнут сонаты к телу земли, как неродные дети, осмеянные и жалкие, питаемые редко и скудно. И тогда понимаешь на себе, что дети, выросшие на помойках, живут долго, если не умирают сразу.