Сергей Москалев
Эдмонтон
Старший
1992-й год. В этом году я впервые побывал в Китае. В Поднебесной я тарился дешёвым китайским ширпотребом и зарабатывал на его перепродаже в Белоруссии. После первого вояжа понял: бизнес этот, хоть и рискованный, но выгодный. Новая страна не разочаровала, поездки оказались весьма познавательными. Вскоре я заделался настоящим профессиональным "челноком". Достав с помощью московских знакомых заграничный мидовской паспорт, стал мотаться через всю Россию в китайский приграничный город Суйфэньхэ. Там покупал товар, паковал его в баулы и через Пограничный - Уссурийск - Хабаровск переправлял далее, в Москву и Минск.
***
В тот бесконечно длинный майский день мы умирали от безделья на вокзале города Уссурийск. Мы - это четверо белорусских челноков, по очереди охранявших гору жёлтых, замотанных блестящим скотчем баулов - наш общий дорогостоящий скарб. Так как гора возвышалась приличная, а нас было всего четверо, то менялись мы не часто. Ко всему прочему один из наших товарищей простудился. Обессиленный, с высокой температурой, он ничком лежал на мешках с товаром. Стоя, словно в почётном карауле возле его распростёртого тела, мы вели отчаянную борьбу со сном; две предыдущие ночи совсем не спали. Даже любимейшее занятие всех челноков - подсчитывание в уме или на бумажке предполагаемой прибыли, уже больше не возбуждало. Обычно эти цифры, такие заманчивые, греющие душу, весьма воодушевляли и придавали силы. Ещё бы! Одна "ходка" в Китай и моя трёхлетняя зарплата инженера считай в кармане. Но в тот унылый день и о барышах наскучило думать. Читать или играть в карты было чревато потерей парочки драгоценных баулов. Зевая, я поглядывал на часы. Казалось, время остановилось.
Когда до нашего поезда оставалось ещё больше шести часов, в зал ожидания дружным строем вошла группа малорослых худощавых людей, под завязку навьюченных тяжёлой ношей. Мы оживились и стали пялиться на них, как на диковинных зверушек. Корейцы! На первый взгляд они были похожи на погорельцев с пожарища. Казалось, эти несчастные успели выхватить из огня только то, что попалось под руку. В руках у каждого корейца, я увидел по паре одинаковых полосатых сумок, а на плечах ещё и по связкe предметов, в сумки не вхожих. Одна связка представляла собой бренчащую металлическую гирлянду из больших и малых лопат, вил, грабель без черенков. Это разнокалиберное хозяйство, сопровождaвшee каждый шаг "корейцев-погорельцев" железным лязгом, болталось на верёвке, переброшенной через одно плечо, a на другом висел внушительный пук, состоявший из нескольких вложенных друг в друга эмалированных кастрюль, тазов, оцинкованной выварки и швейной машинки в футляре. Прибывшие, как по команде сгрузили своё добро рядом с нашей горой баулов. Рассевшись на корточках тесным кружком, они напоминали стайку взъерошенных воробьёв. Я обошёл их по кругу и, остановившись поодаль, стал наблюдать. По красным значкам в форме флажка с портретом улыбающегося Ким Ир Сена я сразу понял откуда они. Такой значок имел каждый из сидящих на корточках. Скорее всего эти люди были северокорейскими рабочими, у которых закончился контракт, и вот теперь с "подарками" они направлялись домой. Вид у них был, прямо скажем, неважнецкий. Oсунувшиеся, обветренные лица, скромная одежда и обувь, - эти бедолаги вызывали у меня жалость. К нам, своим соседям, северокорейцы не проявляли никакого интереса, при зрительном контакте, они сразу опускали глаза. Только один пожилой мужчина, почти старик, ответил мне долгим колючим взглядом. "Старший," - подумал я.
У него было типичное, как у всех северян, худое, непроницаемое лицо, но в отличиe от своих попутчиков, одет он был не в куртку, а в серое потёртое пальтецо, на лацкане которого поблёскивал всё тот же белозубый щекастый Генералиссимус.
- Вот бы такой значок! Интересно, сколько стоит?
Cтаричок перехватил мой взгляд и не отводил глаз до тех пор, пока я не отвернулся.
Северокорейцы часто поглядывали на старика, подходили к нему с вопросами. Следуя его рекомендациям, советуясь с ним, они непрестанно перекладывали и без того плотно упакованные полосатые сумки, a уж отлучиться в туалет, было для них просто немыслимым без стариковского благословения. Поход по нужде превращался для северокорейцев в вылазку за линию фронта. В туалет они ходили по трое. Тот, кого приспичивало, должен был выпросить для себя ещё двух сопровождающих. Поначалу, наблюдая эту дикую, в моём понимании весьма унизительную сцену, я расплывался в откровенно-ехидной усмешке, открыто демонстрируя своё ироничное отношение к происходящему. Со временем картина рабского подчинения стала меня коробить и возмущать. Я знал, что северокорейцам запрещено разговаривать с иностранцами, поэтому пообщаться с ними тянуло меня ещё больше. Как же мне тогда хотелось сказать, нет, крикнуть: - "Братцы, опомнитесь! Да что же вы раболепствуете перед букашкой этой шелудивой?! Люди вы, в конце концов, или насекомые?!" "Остынь, остынь," - успокаивал я сам себя, всматриваясь в бесстрастные, отрешённые лица рабочих, в детали их убогой одежды, - "Pазве они тебя поймут, эти полу-животные, полу-люди?" В свои двадцать шесть лет я больше всего ценил две вещи: свободу передвижения и финансовую независимость. Покорность корейцев, их пресмыкание перед жалким старикашкой, выводило меня из равновесия. Всякий раз, когда очередная троица взрослых людей выпрашивала у своего повелителя высочайшего позволения отлучиться в туалет, а затем смиренно рапортовала ему о своём возвращении, мне хотелось, если не словом, то взглядом, мимикой, выразить старшему группы своё презрение. В такие моменты я пялился на старика намеренно нагло, с вызовом, c нескрываемой ухмылкой. Он это заметил.
…
Корейцы с шумом поднимали железную утварь. До прибытия их поезда оставалось полчаса. Помогая друг другу, маленькие люди взваливали на себя бренчащие вьюки, разбирали тяжёлую поклажу. Затем организовано, без суеты и разговоров, занимали своё место в каре, напоминая пионерский отряд на школьной линейке. Построившись, корейские рабочие застыли в ожидании дальнейших команд. Старик молча дал отмашку, и отряд послушно двинулся на выход. Как пастух за стадом, старший группы неспешно последовал за ними. Проходя мимо меня, он вдруг остановился и с выражением произнёс:
- И не стыдно тебе? Ведь ты же комсомолец!
Я опешил… Оказывается старик прекрасно говорит по-русски! Не давая опомниться, старший группы сделал ещё шаг и зашептал мне прямо в лицо:
- Что, хороша жизнь за счёт трудового народа?
Я с отвращением посмотрел на перекошенный пергамент физиономии старика, на его редкие прокуренные зубы.
- А это, - я кивнул в сторону уходящих корейцев, - это по-вашему жизнь?!
- Ты живёшь за счёт народа! A я и мои люди ДЛЯ народа, разделяя с ним все трудности и невзгоды. Разницу понимаешь?!
Чеканя каждое слово, старик, как гвоздь молотком, вогнал в меня свою мысль. Его тонкие синие губы натянулись, лицо сделалось напряжённым, частые морщинки глубокими дугами прорезали тёмный лоб. Ожидая ответа, он пристально смотрел мне в глаза. Остолбенев, я таращился на старого партийного вожака и молчал. Ещё год назад я действительно был комсомольцем, и теперь, неожиданно отчётливо ощутил себя последней контрой. Старший хотел сказать что-то ещё, наверное что-то важное, или обидное, он даже набрал в лёгкие воздух, но оглянувшись, вдруг осёкся, резко отпрянул и зашагал прочь. Возле дверей вокзала, растеряно переминаясь с ноги на ногу, в нашу сторону смотрели его люди.