Ольга Билоус
Окленд (Новая Зеландия)
Пожар
Зеркало на стене… Что в нём увидишь? Помутнело от старости, да пылью припало, словно завесил его кто… А если присмотреться… Кухня видна, на окнах занавески обвисшие, а когда-то нарядные были, кружевные. Ещё мать, старая Мария, повесила, сама вязала, редкой рукодельницей была. В углу холодильник шуршит, будто живая душа разговаривает, хоть и старенький, бока проржавевшие, белой краской подкрашены, но работает как часы. Буфет резной – богатый, даже сквозь пыль наслоившуюся, благородное дерево, просвечивается. Тонкая фарфоровая чашка на верхней полке… А на столе стакан, главное не пустой.
В стакане плещется мутноватая… Да разве ж важно, какая? Важно, чтоб была, без неё жить теперь невмоготу. А в зеркале… Изредка отражается Илзе, жена бывшая. Приходит иногда с гуманитарной помощью. Чаще можно Айну увидеть, младшая дочка, свой интерес имеет. И почти никогда - Марта, старшая. На себя смотреть незачем, ничего нового не увидишь. Тот же старый Жан, будто выцветший. Черный пиджак, надетый прямо на голое тело, да светлые брюки, давно утратившие цвет и форму. Хоть и не бомж беспризорный, только уж и не тот стройный светловолосый парень, гордость матери. Волосы во все стороны торчат, и взгляд изменившийся. Пустой взгляд, не поймаешь. Смотрит куда непонятно, не фокусируется. Раньше по-другому было, да что думать об этом. Что было, да как бы прошло.
Уже чуть принял на грудь. Вроде и легче стало. Скоро Айна придет. Теперь только она старого отца навещает. Иногда посидят вместе, выпьют, поговорят. Только Айна не понимает, ей просто выпить хочется. А он старается забыться. Залить этот вечный пожар в сердце, огонь, что всю жизнь жжет.
В соседнем дворе заплакал малыш. Надо же, это у них уже второй родился. Молодая семья. Сорванец-девчонка, всё по заборам, да по деревьям лазила. И вот уже мама. Бывало, бежит мимо: «Здрасьте, дядя Иван». А теперь хоть и не проходит молча, да только в сторону глядит, словно стыдно ей, что он такой. А почему? Она разве знает? Ей разве объяснишь?
Только и мужа её он видел, не лучше, когда здоровается - кривится, вот-вот выплюнет. Небось, думает, что сам-то готов пить бросить в любую минуту. Нет, не бросит. У него та же дорожка. А девочка с характером. Почти как Илзе. Если она не изменилась, то будет растить своих детей сама….
***
Той ночью… Небо было просторно-высоким. Оно уходило куда-то далеко, закручиваясь гигантской спиралью. Красивое здесь небо – черное, и звёзды рассыпаны. Большие… одна, похожая, у отца на фуражке была, только красная. И воздух такой… В нём летать хотелось. Теплый, густой, напоенный ароматом акаций, что перед двором росли. Отец посадил. Они и сейчас здесь. А в саду цвели вишни, призрачно белевшие в той глубокой темноте, которая наступает перед рассветом. «Тиха украинская ночь». Да уж, тихо стоял черный воронок перед домом. Ждал пассажира.
Жан совсем мальчишкой тогда был. Чистым, наивным - стихи сочинял, в комсомол готовился. А в ту ночь стоял, в стену впечатавшись, каждую песчинку спиной чувствовал, будто врезались они в него, прокалывая рубашку. Ужас накатил и распластал, как лягушонка. Страшно было не потому, что эти люди в их доме, страшно было на отца смотреть.
Тот сидел, молча, опустив голову, и только невнятно отвечал, когда его о чём- то спрашивали. На столике перед диваном наган лежал - полусобранный. Отец чистил его перед тем, как в дверь постучали. Наган выглядел совсем не страшным, наоборот, беззащитным, что ли. Он матово поблескивал в свете оранжевого абажура и сладко пах металлом. За обеденным столом сидел боец, писал что-то. Мать застыла в углу, тупо глядя в одну точку. И, только, когда отец поднялся по кивку конвоиров, подскочила и завыла тяжелым утробным воем, страшным в своей безысходности. Отца уже увели, а она никак не замолкала. И вдруг резко наклонилась и как-то неловко ударилась головой в стену. Раз, второй, трети. А он слышал глухие стуки ударов и пытался удержать мать.
В чашке на столе остался недопитый чай. И лёгкий запах металла, смешавшийся с ароматом хорошего табака.
После того вечера потерял он своё родное имя, Жан. Стал Иваном. Так безопаснее.
А ведь Жаном отец его назвал, в революцию верил, словно в Бога. Французская революция символом была, и правды, и верности, и правильности. А Жан-Поль Марат её воплощением. Так отец жил, так поступал, так сына назвал.
***
Уже потом, годы спустя, они с женой спорили о якобинстве, об оправданности террора, о чистоте взглядов. Прав был Марат или нет? Илзе утверждала, что террор это плохо. А он ей не верил, спорил, доказывал. Разве можно изменить существующий порядок вещей мирным путём, не уничтожив носителей других идей? На крови революции взрастают, смертью питаются, огнем лишнее вычищают. Не уничтожишь врага, получишь удар в спину. Договариваться нельзя. Но ведь отец не был врагом. Он революции служил. Студентом бросил университет, ушел воевать. Выше дисциплины ничего не ставил. Вот и сына так воспитывал. Тоже ведь сначала хотел, как отец делу революции служить. Но только предали отца.
И его предали. Сделали из сына латышского стрелка, сына врага народа. Как же Илзе этого не понимала? Не понимает… Сама ведь тоже немало пережила. Он её часто спрашивал, что помнила она, как всё было? Кричали, били, что было? Он-то с матерью остался, да и постарше был. А ей тогда ещё десяти не исполнилось, Элине, крошечной сестричке, годик. Но Илзе молчала. Всегда молчала.
- Что было, как, - спрашивал, - помнишь?
- Нет, - говорит. - Тихо было.
Только Элина губёшки скривила. Слезки текли. Маленькая. И руки мамины… Белые, тонкие. Мама на рояле играла. А они на эти руки «браслеты». Никак понять не могла. Зачем? И брызги по всей комнате, один винтовкой замахнулся, не рассчитал маленечко, буфет зацепил. Там мамин сервиз, но ни звука не произнесла Илзе. Только слёзки у Элины на щечках и грубые металлические браслеты у мамы на руках. Папа с работы не пришел. Она ждала, ждала, а он не пришел.
Зато чужие люди пришли за ними. Забрали и увезли далеко.
***
После той ночи он уже в комсомол не готовился. На следующий день не стало у него лучшего друга. Пришел, а Ленька Лемейкин уже за другой партой сидит и в сторону смотрит. Вроде никогда и не знал такого, Жана Райниса. Зато Гришка Кернес внимательно приглядываться начал. У него отец в НКВД работал. Вот Гришка и решил изучить «политическое лицо» сына врага народа. Тщательно изучал. Помнится, как однажды, вернувшись с перемены, увидел, что «идейный борец» роется в его портфеле. Сказал, а тот кулаком в лицо: «Молчать, враг народа». После той драки хотели совсем из школы выгнать, но смилостивились. Дали семилетку закончить.
Муська-проститутка бегала мимо, шипела: «вражье отродье». Он отродье, а она человек. А мать всё плакала, она всю жизнь свою здесь прожила, всех знала. Раньше с нею соседи первыми раскланивались, а тут… Не всегда на её «здравствуйте» отвечали. Стороной их обходили, и только те соседи, за забором , не чурались. Наверное, потому, что сами издалека. У них тоже была своя тайна.
Он крепился, как мог, старался мать поддерживать. Только с мечтой об институте пришлось распрощаться. Не брали таких в институт, да и жить на что-то нужно было. Мать на вокзал уборщицей устроилась, чтобы он хоть в училище поступил.
…Дурным голосом вопил Левин, маленький, злобный, с темным от ненависти лицом. Директор училища, он же бывший портной, всегда расхаживал в хромовых сапогах и полувоенной форме, а в руках хлыст. Хоть к лошади и близко не подходил.
- Вражеских выродков продвигаешь? – орал он, не слишком задумываясь о том, что этот самый «выродок» стоит неподалёку и слушает. Скорее, даже старался, чтобы услышал тот каждое слово.
- Да что вы, товарищ директор. Парень-то больно толковый. Он вроде как эту физику и не учит, она у него в голове сама сидит.
Мастер и ростом меньше стал, будто прятался, только куда ж скроешься….
- А не учит гадёныш, значит гнать его из училища. Понабирали тут ублюдков….
Так и окончил училище, с тройкой по физике…
А мастер его тогда домой к себе позвал, но чтоб никто не видел. Долго они сидели у него в комнате, говорили. О многом говорили. Не о политике, нет. Свойства металла обсуждали, задачки по электричеству решали. А чтоб душу утешить, налил Пётр Никонович по сто грамм. Хороший мужик был, царствие ему небесное. На фронте сгинул, пропал без вести.
А его на фронт не призвали, сначала возраст не подошел, да и завод бронь дал, люди-то хорошо работали, но таких одержимых до металла, как он немного встречалось. У него хоть и не было диплома, зато были руки. И талант, и любовь… Он, когда к металлу прикасался, душа в унисон пела, словно разговаривали друг с другом. А уж понимали – точно. Станки его слушались беспрекословно. А если вдруг, что не так, значит, заболел. Лечить нужно. И пах металл сладко и беззащитно, как тот несобранный наган.
В эвакуации, бывало, и спал возле станка. Однажды, вот так отключился, начальник цеха увидел и велел уйти в барак, поспать. Шел ноги не несли, как в тумане. И у самого барака наткнулся на девчонку, сидела у стенки и плакала. Оказалась – детдомовка. Спряталась от завхоза, тот её в сарай затащил, но она вырвалась. Так с Илзе познакомился. Взяли её на завод, уговорил он начальника.
Домой из эвакуации вместе возвращались. А что им? Отцы у обоих – латышские стрелки, оба сироты. У него хоть мать есть, верил, что есть, что пережила оккупацию, а у Илзе – никого. Только надежда, сестрёнку младшую найти, с которой разлучили ночью, тайком. Проснулась утром однажды, побежала в спальню для маленьких, а Элинки нет. Где сестричка? Верните! Да только с ней и разговаривать не стали, закрыли в подвале до утра, есть не дали и велели молчать. Так и ищет с тех пор, всю жизнь.
Странная женщина Илзе. Как только жизнь её не била, а она всё равно говорит: переживём, выдержим, всё меняется к лучшему. Только он не видел, где оно, лучшее. И всё время понять пытался. Почему? Так и не понял. Когда совсем плохо было, тихо выпивал водки, как тогда с мастером... Легче становилось. Но ненадолго. Хотя казалось, можно жить. А потом… А потом всё начиналось сначала.
Детей долго у них не было, но Илзе не сдавалась, обязательно будут. И ведь родилась Марта. А следом и Айна. Он тогда ещё подумал: вот бы отец порадовался. Дедом стал. И всё девчонкам своим о латышских стрелках рассказывал. Учил их дедами гордиться. Только Илзе – запрещала: «Не морочь детям голову». А сама ведь историком стала.
Разве есть такая наука - история? Нет, конечно. А она её не только изучала, в школе детишкам в головы вдалбливала.
- Врёшь ученикам своим? Знаешь ведь, что врёшь. Зачем ты историю выбрала? Неужто на самом деле думала, что это поможет тебе найти Элину? Годик был ребенку. Ничего она помнить не могла. Навсегда вас разлучили. Не смирилась?
- А я? Ты говоришь, я должен был смириться, что отца расстреляли? В тот же день – забрали и расстреляли.
***
Не было в доме шумных застолий. Зачем? Душу свою никому не откроешь. Лучше вечером, самому. Так легче заливать пожар, что горит столько лет. Илзе не возражала - сначала… Потом «воспитывать» стала.
Илзе… Всегда она права. Молчит как будто, а всё равно доказывает. Уже сколько лет вместе не живут. Предательница… Ей квартиру, как директору школы дали.Что она доказала? Что ей родительский дом Жана не нужен? А зачем ходит? Не нужны ему её подачки. Выпить есть. А не будет, соседи вон… У них всегда что-то происходит. Та же Муська-проститутка прибегает: «Ванечка, поправь, да Ванечка, сделай…» И нальет за работу.
Дом… что им мой дом? Айна намедни тоже дом его захотела.
- Продай, - говорит, - купишь себе квартирку, и мне денег останется. Мать задолбала: «Не смей пить!»
- Моя жизнь! Хочу и буду. Вон, Валерка говорил, поженимся, если жильё будет.
Айна всегда любимицей была, ни в чем отказа не знала. На мать его похожа, чернобровая, чернокосая, совсем не латышка, но всё равно, красавица. Марта, та больше возле матери росла, светленькая, вся в деда, а младшенькая к нему ближе. Привыкла всё получать. И сейчас требует. Иногда к нему приходит, выпьют вместе, поговорят. Только вот связалась с этим Валеркой, дом теперь продать требует. Не-е-ет, не выйдет. Дом отцу-матери принадлежал. В чужие руки не уйдет.
***
- Жан, где Айна?
Илзе пришла. Вот что ей нужно?
– Она ночевала у тебя?
- Айна? – я думал, это она. Её не было уже два дня. - Расплывается лицо, фигура. Надо же, у Илзе до сих пор есть фигура. Была красавицей – не изменилась. Или кровь её материнская дворянская держит? Голову повернула – словно королева милостыней одарила. Не зря её в школе Княгиней кличут. А она злится.
– Рассердилась. Снова кричала, чтобы я продал дом. Но я не продам.
- Ты слышишь? – Голос хрипит, сквозь кашель прорывается. – Я не продам свой дом! Я его сожгу, но не продам. Скажи ей, пусть не приходит больше. Я могу пить сам. Мне не нужна компания. Мне никто не нужен! Чёрт, ноги не держат. Ещё только утро. Или день? Чего она вздыхает? Вон притащила опять литровую банку с супом, целую буханку хлеба и кулечек с килькой. Этого на несколько дней хватит.
- Скажи Айне, когда придет, пусть возвращается домой.
- Это и её дом тоже, - ну, что она на него уставилась? Смотрит и смотрит, устроила пытку глазами.
Ушла ведь, давно ушла. Стыдно, говорит, ей за него. Как же, директор школы. А муж хоть и главный инженер – алкоголик. Ну, да. Стал главным инженером. После того, как бумагу прислали, в пятьдесят шестом. Илзе настояла, чтоб он в институт поступил. Только всё равно, ничего это не исправило. Мать тогда неделю чёрная ходила. Плакала…
А Илзе - радовалась, о справедливости говорила. Всё надеялась, что теперь-то у них многое изменится. Чему меняться? А потом ушла. Сказала, что дочерей уберечь хочет. От него? И как, уберегла?
Уехала Марта. Вышла замуж и уехала к мужу в Грузию. Айна пить стала. К нему приходит и пьют вместе. Только поговорить не удается. С Илзе можно было спорить, интересно. А Айна только выпить хочет. Жаль. Что он может для неё сделать? Да и слушать она не станет. Своей головой жить хочет, сама решать. Вот своей ли…
Почему она стала пить? Зачем? Он… Он хочет забыть. Даже нет, не забыть, это забыть нельзя. Вон, та чашка в буфете… Из неё отец чай пил, когда они пришли. Отца уже давно нет, а чашка осталась… Но Айна? Ведь Илзе всегда была хорошей матерью. И старая Мария учила их вести себя достойно. А он? Он держался, сколько мог.
***
Вот и Айна. Снова с этим типчиком. Выпивку принесли, закуску. Странный этот Валерка, больше наливает, ему и дочери. А сам вроде как помаленечку.
- Что ж сам-то пропускаешь?
- Да ты чего, отец, вместе давай хорошо идет беленькая. Под богатую закусь самое то, – Валерка слова выпевал, аж светился. Тьфу! Отец надо же. Какой он ему отец! Айну вон, совсем развезло, заснула.
- Иди домой, чего ждешь?
Как же избавиться от этого типа, впрочем, он, кажется, тоже уже готов.
– Эй, ты, спишь, что ль?
– Да и самому уж спать захотелось. Хорошо во дворе… Сейчас… Пойти, подышать… Хорошо…
***
О чём они вчера говорили? Валерка этот… Айна опять сердилась… Не продаст он дом. Пусть они тут хоть удавятся…
***
Ветки в саду лежат, ещё весной соседи отдали, когда сад обрезали. У них - газ, топить не нужно… И лежат удобно. Сейчас, только подтащить чуть поближе. Опять у соседей малыш плачет. Ветер? Да, есть немного, ерунда в другую сторону. Дом-то соседский уж больно близко стоит. Ничего, ветер отнесет…
- Дядя Иван, дядя Иван!! Да что ж такое! Дядя Иван! Что у вас случилось?! Откуда этот дым? Дядя Иван! Вызвать пожарных? Дядя Иван!!! – соседка за забором мечется. Глупая, на их дом не перекинется. Он всё правильно рассчитал. Скоро уже, совсем скоро. И дышать легче стало… И боль отпустила… Нет боли – совсем. Несправедливости – тоже нет. Что там, внизу? Пожарная машина приехала. Люди мечутся, дверь вышибли. Но всё это – уже неважно. Всё позади… Илзе плачет – она устояла, а он не смог… Прости, Илзе, и вы, девочки… Айна… Может быть ещё не поздно…