Анатолий Штернберг
Пока я был маленький
С самого рождения я ощущал, какой я долгожданный и любимый ребенок. Меня любили даже соседи по нашей коммунальной квартире. Тетя Клавочка, тогда еще не тетя, а просто соседка, кормила меня грудью. Другая соседка, тетя Тоня (Антонина Васильевна), купала меня в ванной, и мне это так нравилось, что перед очередным купанием я требовал, чтобы меня купала только тетя Тоня. Ее племянница Луиза и другая соседская девочка по прозвищу Буба играли со мной в школу. Они обучили меня так хорошо, что из первого класса еще в начале учебного года меня хотели сразу перевести во второй. Мама не согласилась.
Все дети в то советское время были политизированы. И я щеголял перед соседями своими политическими знаниями. Я говорил, что знаю всех вождей, и перечислял: Сталин, Ленин и Челюскин. Этим я очень забавлял окружающих, так как Челюскин был полярный исследователь XVIII века. А в 1934 г. (период моих политических выступлений) пароход «Челюскин» пытался пройти северный морской путь за одну навигацию, но был раздавлен льдами, а участники рейса были спасены советскими летчиками, о чем в то время писали газеты и рассказывали по радио.
Характерными для того времени были наши детские игры. Мы выдали все соседям по квартире пропуска и проверяли их при входе на кухню. А еще, когда рассматривали с Луизой книгу по истории гражданской войны, которая хранилась в библиотеке ее дяди, мы по чьей-то подсказке выискивали там картинки, созданные так называемыми вредителями. Я помню, как мы нашли фото красноармейца. Если посмотреть на то фото вверх ногами и прикрыть при этом часть его шапки рукой, то получалось, что у него на голове сидит лягушка. Такое мог сделать только «вредитель».
Гулять на Сретенский бульвар я ходил с тетей Пашей и Борей. Тетя Паша была домашней работницей тети Клавы. Она ухаживала за Борей и заодно за мной. Тетя Паша была родом из тех же мест, что и тетя Клава, и это сыграло важную роль в нашей жизни в последующем.
Помню, как папа в детстве водил меня в кино. Это был кинотеатр «Уран» на Сретенке. Папа покупал билеты всегда в первый ряд балкона. А внизу, в партере было очень много шумной детворы. У меня создалось впечатление, что внизу сидели плохо воспитанные дети, и я к ним отношения не имею. Мама вспоминала, что когда я пришел первый раз из кинотеатра, она меня спросила, как мне там понравилось, я ответил, что очень сильно захотел пuсать. С этого началось мое знакомство с кино, которое я потом очень полюбил.
Мама и папа знали еврейский язык идиш. Но меня языку не учили, и при мне разговаривали на идиш очень редко, в исключительных случаях, когда хотели что-то от меня скрыть. Мама объясняла потом, что меня не учили языку, чтобы по-русски я разговаривал чисто, без акцента.
Мама очень заботилась о моем питании, даже готовила несколько разных блюд в надежде, что мне понравится хотя бы одно. Процедура кормления была очень эмоциональной. Мама начинала меня кормить, проявляя настойчивость, я начинал вопить, а папа меня защищал и говорил, оставь его, он захочет есть, и сам попросит. И вот в такой ситуации мама говорила папе на идиш: «Гей аруйс» (выйди вон). Я быстро сообразил, о чем идет речь, и кричал, не надо папе гей аруйс.
В нашей семье никогда не подчеркивалось, что мы евреи. Но по отдельным штрихам я понимал, что я другой. Дедушка из Витебска присылал нам на пасху посылку со всякими еврейскими пасхальными гостинцами. Самыми вкусными для меня были шарики из теста, сваренные в меду. Это была большая куча шариков, слепленных вместе. Их надо было выламывать из общей кучи и затем пережевывать эту сладкую и липкую массу. Мама еще готовила редьку, сваренную в меду, фаршированную рыбу, струтель с маком. Конечно, была в эти дни в доме маца. Это было очень вкусно. Такие блюда были не у всех моих товарищей.
По радио в довоенные и военные годы довольно часто звучала еврейская музыка, и я видел, что маме и дедушке нравилась эта музыка. Я замечал, что такая музыка нравится мне тоже.
Когда дедушка жил у нас, я видел, как он молится, как он читает еврейскую газету, как он любит, когда я ставлю на патефон еврейские пластинки. Мне и самому нравились эти пластинки. На одной из них я даже написал, что это моя любимая.
Вот, пожалуй, и все штрихи моей принадлежности к еврейству в те годы. Уже, будучи дедушкой, я впервые зашел в синагогу, купил сам мацу, стал читать литературу по истории еврейского народа и слушать очень красивую синагогальную музыку. Будучи в Иерусалиме, я ходил к СТЕНЕ ПЛАЧА и однажды совершил молитву по правилам иудаизма. К старости тянет к своим корням.
В первые годы своей жизни я много «путешествовал». В грудном возрасте мама возила меня в Витебск к дедушке кормить молоком от только что отелившейся коровы. Потом, судя по фотографиям, году в 1935 мы с мамой ездили в Одессу к дяде Зяме и жили на даче. Там же был дедушка Давид Моисеевич. Наверное, с той поры у меня сложились отношения симпатии с двоюродной сестрой Светланой.
Потом, летом 1936 г. мы жили на даче в Болшево. Мама любила, чтобы рядом были приятные ей люди. На даче мы жили вместе с папиным племянником Мишкой, его женой Лизой, их сыном Толей Вишневецким, а также с тетей Клавой и ее сыном Борей
С Борей мы дружили с самых детских лет. Сначала мы жили в одной квартире. Потом, когда тетя Клава и дядя Миша поменяли комнату, мы ездили друг к другу в гости. А лето жили вместе на даче, сначала снимали, а потом папа построил свою.
Я совершенно не помню в первые годы жизни своего братишку Витю. Но хорошо помню, как его принесли из роддома. Его положили поперек родительской кровати, и он молча лежал. Из любопытства я подошел к нему и нажал на его нос. И тут он запищал. Я убедился, что это настоящий ребенок, а не кукла. Маленьким Витя был белокурый, курчавый и голубоглазый. Помню в мамином пересказе такую историю. Пришла тетя Нюра. До этого она у нас долго не была, так как жила в другом городе. Мама была в это время на кухне. Она впустила тетю Нюру в квартиру и сказала ей, иди в комнату, а я сейчас приду. Тетя Нюра вошла в комнату и увидела Витюшку, сидящего в кресле и похожего на девочку. Она спросила его, ты девочка? И он ответил, да. Тетя Нюра, зная, что у мамы родился мальчик, вернулась на кухню и говорит: «Белла, я попала не в твою комнату». Потом они обе смеялись. Мама любила вспоминать эту историю.
Лето 1937 г. мы снова провели в Витебске у дедушки. Там же был Витя Шульман. Мы очень с ним подружились, и сохранили эти отношения на всю жизнь. В те годы Витя был заводилой, он был старше меня на 4 года. Но я не помню, чтобы он меня обижал. Мы играли в дедушкином саду. Я запомнил кусты крыжовника в два раза выше меня, сеновал в сарае, где была корова и рыжего, хромого петуха, за которым мы гонялись по всему саду.
Потом был 1938 год. У тети Клавы и дяди Миши 21 июля родилась моя сестричка Риточка. Мы вместе с ними снимали дачу на станции 42-й км по Казанской ж. д. А недалеко от этого места папа уже строил свою дачу. Зимой 1938 года папа и его племянник Мишка на столе в нашей комнате раскладывали и изучали чертежи различных дач. Мишка был опытный и деловой, и играл роль консультанта. У меня осталось в памяти, с каким серьезным интересом под светом люстры с абажуром папа изучал эти чертежи.
Дачу строили в поселке «Авиажилстрой». В то время получить участок для дачи было очень непросто. Участки распределяли в солидных ведомствах, а папа был всего лишь работником торговли. Но работники торговли имели много полезных знакомых. И таким образом папа купил половину участка (это было 15 соток) у одного авиационного инженера. Инженер на вырученные деньги построил свою дачу. Потом, когда папа стал членом этого кооператива и приобрел в его руководстве много знакомых, он получил рядом со своим участком еще один полный участок, который оформил на имя дяди Миши. В то время эти участки находились прямо в лесу, местами довольно сыром. От Москвы это было на расстоянии 42 км, а от станции – 2 км. Я помню, как дома говорили, что зря папа затеял строительство в таком далеком месте. Но папа оказался прав. Земля вокруг застроилась, почву осушили, а расстояние оказалось маленьким. В будущем моя подмосковная дача оказалась расстоянии от дома в 105 километров.
Строительство дачи досталось папе нелегко. Машины часто не могли довести строительный материал до места. Я был свидетелем, как машина с кирпичом застряла на дороге. Ее пришлось разгружать, и все таскали кирпичи до дачи на руках. На нашем участке стояла лесопилка. Это высокие, метра три козлы, на которые клали бревно. Один рабочий стоял наверху, а второй внизу, и они длинной пилой движениями вверх – вниз распускали это бревно на доски. То ли готовые доски тогда не продавались, то ли так изготовить доски было дешевле. Дом, который построил папа, был бревенчатый с террасой и вторым этажом под крышей. Дом стоял на деревянных столбах, это был дешевый вариант фундамента. Крыша была покрыта дранкой. Это такая щепа деревянная, набитая на крышу, как рыбья чешуя. Железом или шифером в то время крыши крыли только очень богатые люди. Терраса была застеклена по верхнему ярусу разноцветными стеклышками, а по нижнему – были сплошные окна. Комната на первом этаже была одна по всей площади дома размером 40 кв. м. В одной половине комнаты жила наша семья: мы с Витей и мама с папой; в другой – тетя Клава с дядей Мишей и Риточка с Борей. И еще где-то спала няня, тетя Паша.
На террасе стоял один длинный стол и вдоль него скамейки. Обедали мы все вместе за этим столом. Второй этаж не был достроен. Там был только пол. Это было местом игр для нас с Борей.
Кухня на даче стояла отдельно, в углу участка. В ней была кирпичная плита с духовкой и бачком для нагрева воды. Плиту папа сложил сам. В кухне стояла настоящая московская ванна. А за кухней на высокой площадке был бак с водой. Вода грелась на солнце, и по трубе подавалась в ванну.
Сада в сегодняшнем понимании слова у родителей не было. На участке была естественная природа с деревьями и травой. Косить траву приходил кто-то, кто держал корову. Он забирал сено и расплачивался молоком. Вся громадная территория двух участков была нашей зоной для игр. Главное требование мамы к нам было не находиться в доме. А на участке мы были предоставлены сами себе.
На даче всегда было много гостей и родственников. Чуть ли не все лето у нас жил Витя Шульман. Он учил нас с Борей играть в шахматы. Любимые занятия были велосипед, футбол и разные игры с мячом, карты и слушание патефона. Пластинки и патефон я полюбил на всю жизнь. Патефон до сих пор лежит у меня в шкафу, как память о папе и о детстве. Этот патефон (английский) папа купил вместе с коробками пластинок. По тому времени это было последнее слово техники.
Зимой 1941 года на школьные каникулы мама со мной и Витей поехала в Ленинград к своей сестре Соне. В то время мамин брат Миша, тетя Клава, Боря и Риточка жили в деревне Койвисто под городом Выборг. Дядя Миша служил там, в армии после финской войны. Эти земли отошли к СССР от Финляндии по мирному договору. Дядя Миша приехал в Ленинград и забрал меня, Витю и Витю Шульмана к себе. У тети Клавы получился ребячий отряд из пятерых детей. Это были незабываемые каникулы. Койвисто находится на берегу Финского залива. Была очень снежная зима. Вся местность между лесом и заливом была завалена громадными валунами, остатками ледникового периода. А валуны, покрытые снегом, были отличными горками. Вдоль залива в военный городок простиралась санная дорога. По ней проносились лошадки, запряженные в финские сани с длинными полозьями за задней спинкой. Можно было на ходу вскочить на эти полозья и, держась за спинку, ехать стоя в облаках снега. Мы так и делали.
Было много свободы и много, много веселья. Тетя Клавочка умела управлять всей этой оравой без подзатыльников. Иногда только Боре доставалось ложкой по лбу для острастки всей компании. Нам тогда было: Риточке 2,5 года, Вите 4,5 года, мне около 9 лет, Боре 9,5 лет и Шульману 12,5 лет. Купали нас всех вместе в финской бане. У каждого дома во дворе стояла баня. Там была печь с большим котлом воды и лавки. Это была не сауна, а обычная баня. А потом по морозцу мы бежали в дом. Был ужин с вкусными печеньями, которые тетя Клава пекла сама. Она раскатывала тесто, нарезала его стаканом на кружочки и вилкой накалывала их сверху для красоты.
В первом классе я учился в школе № 610 на Сретенке и закончил его в 1941 году на одни отличные оценки, только по пению было «хорошо».
Почему-то в тот год мы задержались с выездом на дачу, или, может быть, приехали на пару дней с дачи в Москву, так как начало войны 22 июня застало нас в Москве. Проснулись утром в воскресение и ничего не знали. Вдруг приходит в нашу квартиру соседка из квартиры напротив вся в слезах. Началась война.
Я, конечно, не мог себе представить всю серьезность случившегося. А родители при нас не паниковали, и мы с Витей были спокойны. Я почувствовал, что ситуация изменилась, когда пошел в булочную за хлебом. Наша Филипповская булочная на Сретенке была битком набита людьми. Такое я увидел впервые.
По требованию властей взрослые наклеили на оконные стекла крест накрест в мелкую косую клеточку полоски бумаги. Это делалось для того, чтобы при разрушении стекла от взрывной волны осколки не разлетались в разные стороны и не поражали людей. Кроме того, на все окна были надеты светонепроницаемые шторы, чтобы вражеские летчики не могли ориентироваться по свету из окон. Потом начались воздушные ночные тревоги. Никто не знал, что пока эти тревоги учебные. Среди ночи мама нас будила, одевала, и мы шли в бомбоубежище, в подвал дома напротив нашего. Там все сидели на скамейках несколько часов. Потом подавался сигнал отбоя, и мы возвращались домой. Все было спокойно, без паники. Выходили на улицу и радовались, что наш дом стоит невредимым.
Я услышал от взрослых, что все семьи с детьми должны эвакуироваться, т. е. уехать из Москвы на восток, подальше от войны.