Игорь Елисеев
Родился 29 декабря 1952 года в Ростове-на-Дону. Окончил Пятигорский лингвистический университет, факультет испанского и английского языков. Публиковался в журналах «Дон», «Вышгород» (Таллинн), «Подъем» (Воронеж), «Пионер йук» (Чебоксары), «Идель» (Казань), «Москва», «Литературное обозрение» (Москва), «Байкал», «Истоки» (Красноярск), «Северо-Муйские огни» (Бурятия), «Мадхупарка» (Катманду, Непал), «Саблабунг» (Гонконг), в еженедельниках «Вит» (Болгария), «Литературная Россия» (Москва), в многочисленных коллективных сборниках. Издал более 10 книг стихов переводов, спортивных маршрутов. Стихи переводились на языки: английский, чувашский, карачаевский, ингушский, болгарский, непали, польский, португальский. Автор первого и единственного в России «Словаря аббревиатур испанского языка» (изд-во «ИНФРА-М», 2013). Затем изданы «Словарь акронимов, аббревиатур и сокращений испанского языка» (изд-во «Горячая линия – Телеком», 2015 г.), «Словарь акронимов и аббревиатур русского языка» (изд-во «ИНФРА-М», 2015). В 2015 г. в Польше (Гдыня) издан двуязычный сборник стихов (польско-русский).
В мае 2000 г. на проводившемся в Москве Всероссийском конкурсе «Неизвестные поэты России» в рамках проходившего в то же время 67-го Всемирного конгресса ПЕН Клуба под эгидой ЮНЕСКО стал лауреатом. Лауреат XI Артиады народов России в номинации «Литература. Лига мастеров. Гильдия профессионалов»; XIII Артиады – за цикл поэтических переводов с непальского и сербского языков. Обладатель Почетного диплома в связи с празднованием 200-летнего юбилея Бханубхакты Ачарьи и за активное участие в переводе непальских стихотворных форм и издание двуязычного сборника стихов, посвященного юбилею поэта (12.06.2014 г.). В 2015 г. награжден памятной золотой медалью «200 лет М.Ю. Лермонтову».
Член-корреспондент Петровской академии наук и искусств; редколлегии московского журнала «Литературные знакомства»; Международного союза литераторов и журналистов APIA; Союза писателей России и Союза писателей Москвы.
Главный редактор литературно-художественного альманаха «Рукопись», который распространяется в Америке, Европе, Азии, Африке и во многих регионах России.
Медведь-шатун
Покуда смысла нет тебе лишаться сна,
укутанный со всех сторон подкожным жиром,
ты сладко так сопишь, ты в примиренье с миром,
и не нужны тебе ни звезды, ни весна.
Снега над головой, со всех сторон снега.
Но тёпел твой мирок от ровного дыханья,
и над сугробом сна – лишь пара колыханье,
и нету над тобой ни друга, ни врага.
Но что-то, как сова, взволнует сонный лес,
тебя разбудит вдруг неясная тревога,
и звезды хлынут вниз, и вспыхнет вдруг берлога
серебряным костром пронзивших наст небес.
И встанешь ты тогда во весь могучий рост
и, рев свой раскидав по лесу, как валежник,
пойдешь искать весну среди деревьев снежных,
сбивая головой сосульки звонких звезд.
* * *
Белесый туман выплывает из лога,
Сквозь тучи сочится лучистая мякоть.
Мне видится здесь присутствие Бога,
И в грустном восторге мне хочется плакать.
Мне хочется в рощах, наполненных светом,
Бродить, не ругаясь ни с кем и не споря,
Что мир этот создан великим поэтом,
И нет в нем ни капельки мрака и горя.
Лишь с этих высот – мира светлых окраин,
Где суть постигается жизни и тлена,
Я к вам возвращусь, примирен и раскаян,
Молясь о прощении нощно и денно.
И если меня вы услышите прежде,
Чем я отвлекусь на иные молитвы,
Поймете, что жил я все время в надежде
На то, что окончатся вечные битвы
Меж небом и адом, меж правдой и ложью,
Что некогда нас в этой жизни венчали,
И каждому будет по милости Божьей
Отпущено в меру любви и печали.
* * *
Если это любовь – эти редкие встречи,
нежелание знать, где сейчас ты и с кем
смотришь в небо, ведешь бесконечные речи
о любви и о вечности, – значит, я нем.
Если это любовь – ждать упорно, кто первый
позвонит и поделится мыслями вслух,
как гудят, исходя напряжением, нервы
от безжалостной ревности, – значит, я глух.
Если это любовь – затаиться в ухмылке
и смотреть, как влюбленный в обиде нелеп,
как смешон его взгляд, и смущенный и пылкий,
видеть страх и надежду в нем, – значит, я слеп.
Неужели и ты, как и все, вероломна,
и с тобою не сладят ни ангел, ни черт,
если смотришь мне в сердце из пропасти темной
и ни искры в глазах твоих? – Значит, я мертв.
* * *
Еще как будто и не выпит
цветущей липы дивный запах,
еще я вроде и не выбит
из колеи своей, и все ж
так мало мир меня тревожит
на всех его крутых этапах,
и каждый миг, что мною прожит,
не вызывает больше дрожь.
Дрожь не боязни – сладострастья,
когда я песню пел за песней
и задыхался – не от счастья, –
от веры в то, что есть оно,
и ты была такой запретной,
такой невинной и прелестной,
какой уже мне в жизни этой
тебя увидеть не дано.
Все те, кого мы так любили,
кто в нас влюблен был изначально,
полузабыты нами или
забыли нас, как бег минут.
И потому тебя люблю я
с такою мукой и печалью,
что Леты призрачные струи
во мне давно уже текут.
DE PROFUNDIS*
Я еще не прощаюсь. Но где-то в глубинах любви
Зарождается слово и глухо, как будто сквозь стены,
Как незрелые ягоды – терпкие губы твои
Произносят неслышимо, может быть, "смерть" иль "измена".
Седина проросла из бессонниц твоих, летаргий.
Мне прощенья не выпить из этой серебряной чаши,
Куда слиты из двух совершенно различных стихий
Две судьбы, две такие похожие сущности наши.
Красным горьким вином свое новое платье залей.
Счастье ты обрела, не готова к такому уделу.
Только что я могу дать в конце этой жизни твоей
Все познавшей душе, твоему все узнавшему телу?
Я до звезд восходил по мечтаний моих дефиле
И оттуда, с небес, потерявший земную дорогу,
Я хотел донести свет любви моей всем на земле,
Только он оказался не нужен ни людям, ни Богу.
Между высью и бездной опять одиноко мечусь.
Я еще не прощаюсь – лишь воздух губами колышу.
И в ответ на молчанье мое из глубин твоих чувств,
Может, "жизнь" или, может, "любовь", задыхаясь, я слышу.
* «Из глубины… (взываю к Тебе, Господи)» - начальные слова молитвы.
* * *
Творить, оставаясь свободным,
Иного не надо поэтам.
Синь Цицзи
Когда и руки свяжут за спиной,
и цепь прикрутят к обручу на шее, –
добудь свободу, и любой ценой.
А что дороже воли и дешевле?
Когда придется жить тебе одной,
и пусто станет в сердце ли, в душе ли, –
добудь любовь свою любой ценой.
А что любви дороже... и дешевле?
И если голос – лопнувшей струной,
и горлом кровь, как у певцов издревле, –
ты песню жизни спой любой ценой.
А что дороже жизни... и дешевле?
РОВЕСНИЦЫ
Мои ровесницы красивы,
как много осеней назад,
как на траве густой – росинки,
как тронутый морозцем сад.
Они, как память моя, юны,
вином их душ я напоён,
они прямы, как будто руны
среди затейливых письмён.
Мне лгать не надо им. Бесценен
их дар любой, совет любой.
И с каждым прожитым мгновеньем
я проникаюсь их судьбой.
Ничто так быстро не проходит,
как молодость. И лишь они
напоминают мне про годы
любви – Господь их сохрани!
Усталость
Я устал размышлять о себе,
горевать о своем бессилье
переделать что-то в судьбе
истязаемой вновь России.
Я устал терпеливо ждать,
что придет и ко мне однажды
запоздалая благодать –
утоленная жизни жажда.
Я устал притворяться злым,
в зеркала ваших душ уставясь.
Я устал напиваться в дым,
чтоб забыть про свою усталость.
* * *
Мы по жизни идем, задевая того и другого,
Произносим, напыжась, пустые и смутные речи,
Когда надо сказать то единственно верное слово,
От которого вспыхнут глаза
или вздрогнут в рыданиях плечи.
Мы боимся увидеть нутро свое в истинном свете,
Свою суть опасаемся выставить всем для обзора.
Почему же один я – другой, словно яростный ветер
Все одежды на мне разорвал – не избегнешь позора.
И до смертного часа играя ненужные роли,
В оптимизм бутафорский мы кутаем страх и бессилье.
И душа по ночам, в своем логове корчась от боли,
Все не может понять, почему ей обрезали крылья.
* * *
Благослови, душа моя,
любимую мою.
Она – воды живой струя,
текущая в раю.
Благослови, моя душа,
земные чудеса.
Пусть жизнь моя прошла, спеша,
но – глядя в небеса.
Душа моя, благослови
животных и людей
и чашу, полную любви,
в сердца людские влей.
Поэт
Пусть этот мир несовершенен,
Пускай он – суета сует,
Пусть ото всех твоих свершений
Останется лишь звездный свет, –
Не сетуй. Это – словно миру
В глаза швырнуть песка щепоть.
Твою пророческую лиру
Тебе дал в руки Сам Господь.
Ни ненависти, ни боязни
Отныне знать не должен ты.
Вся жизнь твоя – безумный праздник,
Соитье славы и тщеты.
Толпе неведомо паренье
Над бездной истины. Истец
Не ты, но люди все – творенье
Твое, и ты – их душ творец.
* * *
Ну что ж, любимая, ну что ж...
С тобой ли, без тебя,
я сам придумал эту ложь:
жить можно не любя.
Пока ласкала ты мужчин,
я сочинял стихи.
С тех пор живу себе один,
и дни мои тихи.
А ты... Хотя среди страстей
судьбы сучила нить,
по женской сущности своей
ты не могла любить.
Ты нежность слабостью звала
и вздором – доброту,
упряма, мелочна и зла,
ткала свою мечту.
Ты добродетелью своей
считала личный счет,
пиры, влиятельных друзей,
интриг круговорот.
Тогда и я тебе назло
решил бездушным стать.
Но мне, увы, не повезло,
я полюбил опять.
Но ни тебе и ни другой,
чем только ни влеки,
не дам, скиталец и изгой,
ни сердца, ни руки.
Я полюбил весь Божий свет
свободною душой.
И только людям места нет
в моей любви большой.
* * *
Если это любовь – эти редкие встречи,
нежелание знать, где сейчас ты и с кем
смотришь в небо, ведешь бесконечные речи
о любви и о вечности, – значит, я нем.
Если это любовь – ждать упорно, кто первый
позвонит и поделится мыслями вслух,
как гудят, исходя напряжением, нервы
от безжалостной ревности, – значит, я глух.
Если это любовь – затаиться в ухмылке
и смотреть, как влюбленный в обиде нелеп,
как смешон его взгляд, и смущенный и пылкий,
видеть страх и надежду в нем, – значит, я слеп.
Неужели и ты, как и все, вероломна,
и с тобою не сладят ни ангел, ни черт,
если смотришь мне в сердце из пропасти темной
и ни искры в глазах твоих? – Значит, я мертв.
* * *
Мне осталось немного,
мне осталось чуть-чуть.
Под водительством Бога
я пройду этот путь.
Выбираю маршруты
по уму и душе.
На часы и минуты
жизнь разъята уже.
Это даже не новость:
мне известно, что есть
в мире верность и совесть,
благородство и честь.
Хоть в конце, хоть далече,
но, как в юности, вновь
обязательно встречу
дружбу я и любовь.
Впрочем, снова влюбленный,
среди пепла годин
по тропе потаенной
я иду не один.
Это знает лишь ветер,
плоть пронзивший насквозь.
«Есть ли счастье на свете?»
Он ответил: «Авось».
И умчался, невидим,
беззаботно свистя.
Так куда же мы выйдем
дни ли, годы спустя?
Пусть все это химера,
ложь, обман – не грусти.
Нам сомненье и вера
помогают в пути.
Небо звездное немо.
Но я знаю ответ:
не кончается время,
не кончается свет.
* * *
У вас так принято: когда летит Пегас,
Бить из двустволки по нему дуплетом.
А кровью исходить, но песни петь при этом
О жизни и любви – так принято у нас.
У вас так принято: и в свой последний час
Мстить, злобой исходя, своим родным и близким.
А помогать, хоть и чужим, хоть с риском
Нешуточным – так принято у нас.
У вас так принято: когда в душе погас
Огонь любви, плодить вокруг химеры.
А поиски любви, надежды, веры
Вести всю жизнь – так принято у нас.
У вас так принято: в правдивости клянясь,
Лгать перед Богом всем напропалую.
А истину – мучительную, злую –
Высказывать – так принято у нас.
У вас так принято: взяв приступом Парнас,
Путь преграждать туда другим поэтам.
А с Богом шествовать на равных и при этом
Всех привечать – так принято у нас.
У вас так принято: слать на любовь заказ
И ею час в неделю наслаждаться.
А мучаясь, полжизни дожидаться
Любви навек – так принято у нас.
Но все, что принято у вас или у нас,
Исчезло, ставши мукой и обманом,
Чтоб засиял на пальце безымянном
Фламандский, мной подаренный, алмаз.
* * *
Наших мертвых помянем. Это сделать мы вправе и в силе.
Просто вспомним о них – неуместен здесь праведный суд.
Потому что о нас тоже скажут когда-нибудь: "Жили!",
да, о нас, о которых сегодня бубнят все: "Живут…"
От сумы и тюрьмы мы скрываемся в логовах комнат,
но пропащую душу в мирах не упрятать иных.
Потому что и нас наши мертвые все еще помнят,
да и сами мы живы, покуда мы помним о них.
Бог предел положил между этим и будущим светом,
но когда-нибудь всем предстоит перейти Рубикон.
Ave, Caesar! Зачем нам стремиться к далеким планетам,
если здесь, рядом с нами, судейский твой высится трон?
Брат, напрасно ты думал, что мертвые сраму не имут.
Пусть мы здесь не сумели ни чище, ни праведней стать,
наши мертвые всех нас когда-то в объятия примут
и к Отцу отведут.
Остающимся здесь – исполать!
* * *
Что за глупая тревога?
Для кого открыты двери?
Я спасен – я верю в Бога,
только вот в себя не верю.
Я не верю в то, что прожил
столько лет на белом свете,
ежечасно в мире Божьем
видя, как страдают дети.
Да и сам я – изначально
воплощенье крестной муки, –
жду, что кто-нибудь случайно
мне свои протянет руки.
Но стою один, как мытарь,
собирая подать чувства.
Не стучите – дверь открыта,
только в доме этом пусто.
* * *
Ну вот, я так тебя люблю
и так себя я этим злю!..
Я столько лет был во хмелю,
теперь я трезв до чертиков.
И все ясней мне и ясней –
любовь мне смерть сулит, и с ней
я проживу лишь пару дней,
а там – всю жизнь зачеркивай.
Ну что ж, я перед ней в долгу,
и рок, как рог, согну в дугу,
пока еще любить могу
тебя на этом свете я.
Ведь ты же знаешь, я поэт,
а для поэта смерти нет,
миг для него – как сотня лет,
как миг – тысячелетие.
ВОРОНА
Бездомная ворона
жила в моем саду.
Хватала незаконно
со столика еду,
топтала смело грядки,
являя всюду прыть.
Везде свои порядки
пыталась наводить.
Наверное, со стаей
поссорилась она,
а может, суета ей
была уже скучна.
Не белою ворона,
а черною была.
Глядела удивленно
на все мои дела:
как я в земле копаюсь
и сорняки полю,
под летним солнцем парюсь
и песенки пою.
Мы с нею не дружили
среди зеленых кущ,
но, в общем, мирно жили,
как дерево и плющ.
Потом она пропала
неведомо куда,
и как-то скучно стало
мне приезжать сюда.
Но мир – такой хороший,
и в нем – вороний дом –
ждет сад ее, заросший
сурепкой и вьюнком.
* * *
Какая яркая луна!
Под ней бы пить вино
и танцевать, и целовать
прекрасную партнершу,
и позабыть, что юность – жизнь –
прошла давным-давно,
и не было ее милей,
наивнее и горше.
Часы
В этой комнате столько уюта!
Здесь, в покое, где мысли чисты,
незаметно проходят минуты…
Но внезапно ударят часы.
Мир откроет тяжелые шторы,
сложит мягкое кресло-кровать.
И от стрелок таинственных взора
ты не в силах уже оторвать.
И разносятся гулко удары,
погружаясь в глубины души.
Ты еще не такой уж и старый,
может, все впереди, но – спеши,
сбрось дремоты и сытости путы,
и от мелочных дел отрешись.
Незаметно проходят минуты,
но за ними скрывается жизнь.
* * *
Я влюбился в березу,
за ее золотою вуалью
нежный взгляд разглядел
одинокой и страстной души,
обрученной давно – еще в детстве –
с невидимой далью,
в беспредельность влекущей
из этой мертвящей глуши.
Если б знала она,
как я верен, и нежен, и чуток,
как я слушать люблю
вместе с ней в предвечерней поре
сквозь осенний туман
голоса пролетающих уток,
стук созревших орехов
о листья у нас во дворе.
Я касаюсь коры –
шелковистого белого платья,
закрываю глаза,
чтоб никто в них не видел печаль,
потому что всю жизнь
от любви буду к ней умирать я,
даже если сорвет
с нее вихрь золотую вуаль.
Ночной разговор
Любимая, что тебе снилось?
В каких побывала краях?
Враждебность людскую и милость
с души отряхнула, как прах?
Ты видела сосны Алтая,
глотала афганскую пыль,
о благости Божьей мечтая,
где сказкой становится быль?
По улочкам узким Толедо
шла росписи Гойи смотреть?
И в образе атомной Леды
увидела гения смерть?
В грохочущей снежной лавине
суть мира сумела понять?
А может быть, на половине
пути повернула ты вспять?
Чужие тоска и бескрылость
в тебе порождают лишь злость.
Любимая, что тебе снилось?
– Любимый, мне вновь не спалось…
Пепел и алмаз
Малгожате М.
Смотрю на море… Легкий шепот
балтийских вод – как благостыня.
А за спиной сияет Сопот,
и справа — Гданьск, а слева — Гдыня.
Мне не найти единоверца.
Куда идти, к какой святыне?
Россия — справа, слева – сердце,
И я – ничей – посередине.
Сулят мне сумерки искусы,
и русый свет, и запах йода.
Закат янтарный, словно бусы,
висит на шее небосвода.
Я образ твой среди столетий
нашел на полотне «Экстаза»,
в колеблющемся звездном свете,
в лучах граненого алмаза.
Жизнь распадается на части,
но вижу я во тьме вселенной:
под пеплом отпылавшей страсти
блестит алмаз любви нетленной.