Анатолий Штернберг
Ричмонд Хилл
Школа
В Москве меня снова записали в школу № 610 на Сретенке в третий класс. Состав класса был очень разнообразный. В этом классе я впервые услышал разговоры о евреях, которые убивают русских детей, а их кровь используют при изготовлении мацы. Я понимал, что так могут говорить только идиоты, но слушать это было очень неприятно. Постепенно я осмотрелся в классе, и у меня появился приятель и покровитель Сеня Кузнецов. Это был крупный и спортивный мальчик. Я сидел с ним за одной партой, и он все пытался заставить меня писать красивым почерком. Но у него, или у меня, ничего не получилось.
Где-то в середине учебного года в классе появился Феликс Беркович. Наши мамы катали вместе наши коляски на Сретенском бульваре. В первом классе мы тоже учились вместе. Но дружить начали, по-моему, с класса пятого. И продолжаем дружить до сих пор, хотя он уже более 20 лет живет в США около города Бостон.
Зима 1943 года была в Москве тяжелая. Центральное отопление в нашем доме не работало. Чтобы не замерзнуть, папа поставил посередине комнаты чугунную печку (буржуйку), и мы топили ее, чем придется; дровами, углем и разным мусором. И даже при этом в комнате было холодно, и приходилось ходить одетым в разные теплые одежды.
На новый 1943 год папа принес мандарины. Брату было тогда 6,5 лет. Когда ему дали неочищенный мандарин, он начал трясти его над ухом, приняв за орех. Помню, как мне стало его жалко, что он не знает, что такое мандарин.
Учился я в третьем классе с тройками, видно сказалась учеба в провинциальной школе. Мама проверяла мои домашние задания и заставляла переучивать некоторые тексты по нескольку раз.
К нашему приезду из эвакуации папа купил фильмоскоп и целый набор диафильмов. Среди них были и черно-белые, и цветные. Под каждым кадром внизу был написан текст. Мы смотрели их на крашенной белой двери. Было похоже на настоящее кино. С той поры я запомнил сказку про Крутика и Вертика, которую потом рассказывал своим дочкам, внуку и внучкам.
Лето мы снова провели на нашей даче. Опять вместе с тетей Клавой, Борей и Риточкой. Папа приезжал на дачу после работы поздно вечером. В каждой руке у него было по сумке, и еще две сумки, связанные между собой, висели через плечо. А от станции надо было идти два километра. На подходе к даче папа свистел в сжатые шариком ладони, получался свист, похожий на паровозный гудок. Это был наш семейный свист. Мы знали, что папа близко, и бежали ему навстречу. Папа был всегда в хорошем настроении и улыбался, несмотря на усталость. Мама помогала ему раздеваться и умываться, а потом кормила его ужином.
В четвертый класс я пошел в мужскую школу № 281. К началу учебного года по инициативе Сталина (все делалось только по его инициативе) школы разделили на мужские и женские. Это мотивировалось тем, что мальчикам надо преподавать военную подготовку. Здание нашей школы было занято под госпиталь, и мы временно размещались в помещении другой школы. Поэтому занятия у нас были в третью смену и начинались часа в 4 вечера, а заканчивались где-то в 9 или 10. Домой вся наша мальчишеская ватага с криками и драками шла по длинной затемненной улице Мархлевского. В этот год я сидел за партой с Ваней Ремизовым, который впоследствии перестал учиться и перешел в разряд сретенской шпаны. Но наши с ним приятельские отношения еще много лет служили мне охранной грамотой в жестоком мальчишеском мире.
В четвертом классе меня приняли в пионеры. Была такая детская политизированная организация. Пионер носил красный галстук. Если кто-то дотрагивался до этого галстука, надо было ему сказать, не тронь рабоче-крестьянскую кровь, оставь ее в покое. Четвертый класс я закончил на все пятерки с похвальной грамотой. Больше такое не случалось.
В пятом, шестом и седьмом классах я сидел за партой с Сережей Павловым. Он был сиротой. В детский дом его не взяли только потому, что соседи по квартире оформили опеку над ним. Он хорошо учился, был хорошо развит и начитан. Под его влиянием мы с ним стали выпускать самодеятельный журнал. Мы выпустили несколько номеров. После седьмого класса он ушел из школы в военное училище, и наши пути разошлись.
Коммунистическое воспитание детей и моя склонность к коллективизму побудили меня как можно скорее вступить в комсомол. В эту политическую молодежную организацию принимали хороших детей с 14 лет. Я сумел стать комсомольцем за несколько месяцев до 14-летия. В этой организации надо было обязательно выполнять какую-либо общественную работу. Я с большой охотой взялся за участие в выпуске стенных газет. Занимался я этим и в школе, и в институте. Уже весной 1944 года, после 6 месяцев пребывания в комсомоле со мной случилось чрезвычайное происшествие. К этому времени у меня появился бумажник. Его надо было заполнить. Я сложил в него все имеющиеся у меня бумажки и туда же положил комсомольский билет. А носил я бумажник в заднем кармане брюк. Однажды на улице я увидел, что продают мороженное. Это было большой редкостью. Я влез в толпу, достал свой толстый бумажник и вынул оттуда единственную купюру, которой хватило как раз на порцию мороженного. Когда я вылез из толпы, я обнаружил, что бумажника с комсомольским билетом в кармане нет. Это был шок. За потерю комсомольского билета мне объявили выговор. Я очень переживал.
В восьмом классе я еще ближе подружился с Феликсом. Мы сидели за одной партой. А перед нами сидели Виталий Карлик и Вадим Самойлович. Где-то рядом был еще Витя Штейнберг. Это и была наша компания. В тот год наша школа переехала в свое здание в Уланском переулке. К этому времени у нас уже был очень хороший класс. Со многими ребятами я до сих пор (2009 г.) встречаюсь и перезваниваюсь.
Мое взросление было отмечено в семье. Если раньше все мои книги и тетради помещались в одном из ящиков буфета, то теперь мне купили книжный шкаф. Ящик по наследству перешел братишке Вите.
В те годы в своей компании я считался начитанным. Я увлеченно читал Джека Лондона «Смок Белью» и «Смок и малыш», роман «Мартин Иден». Мне очень нравились его сильные и романтические герои. Еще помню, как читал большую серию книг о знаменитом сыщике Нате Пинкертоне, «Рассказы майора Пронина» Льва Шейнина. Помню, как в более раннем детстве читал «Дети подземелья» Короленко и обливался слезами, как читал книгу «Черная Салли» о неграх рабах в США, переживал за них и думал, почему они не переезжают жить в СССР, где всем так хорошо. Любимыми авторами были Жюль Верн, Александр Дюма.
В восьмом-десятом классах я дополнительно занимался английским языком с преподавательницей Цецилией Соломоновной. Это была замечательная женщина, и у нас были прекрасные отношения. Дома у нее было полное собрание сочинений А. Дюма, большая редкость в то время, и она давала мне читать эти книги.
Из моих основных увлечений в те годы были фотография, патефон с пластинками, коньки, велосипед, марки. Как-то мы шли с папой по Сретенке и зашли в комиссионный магазин. В те годы, если можно было что-то купить, то только в комиссионном магазине. Там стоял потрясающий заграничный велосипед с фарой и динамкой. Мне ужасно захотелось иметь такой. Папа тут же его купил. Он нас очень баловал.
Я не был идеальным сыном. Расскажу об одном грехе. Мой книжный шкаф был полон книг. И вот, чтобы иметь карманные деньги, я несколько книг сдал в букинистический магазин. Деньги там платили сразу. Мама заметила эту мою операцию и была очень озадачена. Она спросила меня, на что же я потратил деньги. Когда я сообщил, что купил объектив для фотоувеличителя, сходил в кинотеатр Уран и съел пирожное, она вздохнула с облегчением, и я был прощен. Но больше я так не поступал.
Когда я огорчал маму, она со вздохом говорила: «ничего, ты получишь от своих детей то же, что я получаю от тебя». Наверное, так ей говорила ее мама.
В восьмом классе я познакомился с одной девочкой по имени Вера. Мы по несколько раз в неделю ходили пешком от ее дома возле сегодняшнего Олимпийского центра на проспекте Мира до Кремля, обходили его вокруг и возвращались обратно. Еще иногда мы собирались у нее дома и танцевали под патефон. Дома я под впечатлением этих встреч писал восторженный дневник и романтические стихи. Мне было 16 лет. Мама, прочитав мои записи (без моего разрешения), рассказала мне о дневнике, который в таком же возрасте вел дядя Миша. Позднее тетя Клава передала мне этот дневник.
Существенную роль в моем детстве сыграл Дом пионеров. В переулке Стопани на Кировской улице был городской Дом пионеров. Любой школьник мог придти туда и записаться в какой-либо кружок по своим интересам. Кроме того, там были самодеятельные концерты, демонстрировались фильмы, была библиотека и был буфет. В голодное военное время я брал с собой брата и водил его в буфет, где нам давали по стакану суфле. Это была подслащенная немного густая жидкость белого цвета, наверное, искусственное молоко. Было очень вкусно. В доме пионеров я перепробовал много разных кружков. Я был в футбольной команде, в фотокружке, в шахматном кружке и даже в духовом оркестре. В оркестре мне досталась самая большая труба. Дней 10 у меня ушло только на то, чтобы научиться извлекать из нее хоть какой-нибудь звук. Потом я начал разучивать гимн Советского Союза. Я думал, что раз у трубы всего три кнопки, научиться играть на ней легче, чем на аккордеоне, у которого кнопок уйма. Но с трубой у меня ничего не вышло. И я окончательно перешел на патефон.
Когда у меня появилась своя школьная компания, на мои дни рождения приходили уже только мои друзья. Мама делала большую миску винегрета. Мы поедали его с большим аппетитом. Потом заводили патефон, слушали, танцевали и острили.
В дополнение к пластинкам, которые папа купил вместе с патефоном, я начал подкупать новые пластинки. Но в военное и послевоенное время купить пластинки было трудно. За каждую покупаемую хорошую пластинку надо было сдать 10 каких-либо, подразумевалось битых, пластинок. Видно в стране не хватало этой черной массы, из которой пластинки делали. Где же взять 10 битых пластинок? Я выходил из положения следующим образом. Самой дешевой пластинкой и без обмена был гимн Советского Союза. Я покупал 10 таких пластинок, сразу сдавал их и покупал нужную, например, песню «Счастье мое» в исполнении Георгия Виноградова.
Однажды у одной знакомой девочки я услышал пластинки Петра Лещенко и Александра Вертинского. Они произвели на меня громадное впечатление. Такую музыку я еще не слышал, она не поощрялась советской властью. Особенно меня поразила песня П. Лещенко «Татьяна». Я выменял у девочки эту пластинку на пластинку Лемешева. Потом я слушал «Татьяну» по несколько раз каждый день.
Где-то в 1949 году в Москву приехал с концертами французский шансонье и актер кино Ив Монтан. Это были первые гастроли иностранца в Москве на моей памяти. На концерт попасть было невозможно. Кое-что из его песен передавали по радио. С большим трудом можно было купить его пластинки. А на руках продавали самодельные пластинки, записанные на рентгеновской пленке. На просвет на пленке были видны чьи-то кости. Такие пластинки в народе называли «на костях».
Музыкальные записи сопровождают меня всю жизнь. Сначала это был патефон. Среди папиных пластинок были эстрада зарубежная и советская, еврейская музыка и классика. С детства я уже любил Утесова, Эппельбаума, Лемешева и Бетховена «Увертюру «Эгмонт». Году в 1956 я купил свой первый магнитофон очень примитивной конструкции на базе патефона. Настоящий импортный катушечный магнитофон мне помог купить в 1971 году мой товарищ Юра, который в советские годы занимался таким бизнесом. Магнитофон я купил, а записи в те годы не продавались. Даже чистую ленту хорошего качества можно было купить только по случаю. Поэтому очень популярным занятием было переписывание пленок друг у друга. У Юры было много записей, я часто ездил к нему со своим магнитофоном делать записи.
Потом, при покупке автомобиля, пришлось мобилизовать все денежные ресурсы и продать магнитофон. Долго я берег катушки с записями. Это была любимая, отобранная мною музыка. Но катушечные магнитофоны ушли в небытие, и все свои катушки я выбросил. Теперь у меня музыкальный центр Sony с двухкассетным магнитофоном и CD плеером. И снова собралась коллекция любимых записей. В ней по старой памяти есть Утесов, Лещенко, Вертинский, Шульженко, Козин – это все ретро. Есть современная западная эстрада и хорошие российские исполнители: Малинин, Кадышева, Пономарева, Пугачева и др. Есть еврейская музыка, классика.
Музыка не только доставляет мне наслаждение, но еще позволяет сбросить напряжение и отдохнуть после физической и нервной нагрузки.
Оглядываясь назад, в свои школьные годы, я понимаю, что я мало уделял внимания своему братишке. Совсем маленькими мы с ним играли в разные игры на столе в нашей комнате. Потом, когда брат стал школьником, я иногда помогал ему делать домашние задания. Потом пытался помочь поступить в институт. Но я слишком был увлечен собой и своим окружением. Только во взрослом возрасте я стал понимать и ощущать, что братишка мой лучший друг, и общаться с ним стало моей постоянной потребностью.
В восьмом, девятом, десятом классах нашим классным руководителем и преподавателем по физике был Василий Тихонович Усачев, а преподавателем по математике – Николай Сергеевич Глаголев. Это были преподаватели высшей марки. Именно им я обязан тем, что выбрал техническую профессию.
Однажды к нам на урок английского языка в десятом классе в качестве инструктора пришла Аня Зубкова. После уроков она разговаривала с Василием Тихоновичем и невзначай спросила обо мне. Он сказал, что я выбираю свое будущее между гуманитарным направлением и техническим, но выберу техническое.
Мама с большим вниманием относилась к моим успехам. В семейном архиве сохранилась моя характеристика, написанная Василием Тихоновичем и переписанная для памяти мамой.
Наряду с физикой Василий Тихонович вел у нас еще и астрономию. Поэтому он водил нас в планетарий. Вместе с нашим классом Василий Тихонович приводил класс из женской школы, в котором он тоже вел астрономию. Наши предприимчивые мальчики познакомились с девочками из того класса. От этого знакомства было два достижения. Во-первых, если Василий Тихонович проводил контрольную работу сначала у девочек, а потом у нас, мы заранее знали все варианты. Или все происходило наоборот. Во-вторых, наша мальчишеская компания расширилась за счет девочек. Наши вечеринки мы проводили у одной из них, которая жила в «Доме на набережной». Я впервые попал в громадную элитную квартиру и совсем без родителей. Вечеринки были совсем безобидные. Наибольший грех – это когда кто-нибудь выпивал лишнее и сидел после этого в обнимку с унитазом.
На этих вечеринках я познакомился с девочкой Лидой. Она была из довольно бедной семьи. Она с мамой и папой жила на Б. Полянке в одной маленькой комнате, вход в которую был через другую комнату, в которой жила совсем другая семья. Она хорошо училась и поступила после школы в медицинский стоматологический институт. Мы встречались с ней, пока учились в десятом классе и на первом курсе. Я приводил ее домой. Мама всегда просила, чтобы всех знакомых я приводил домой. Потом я перестал ей звонить, а она, судя по всему, не огорчилась от этого. Так я расставался со всеми знакомыми девочками. Мама Феликса, София Семеновна, говорила мне, чтобы я нашел хоть одну девочку для Феликса. Она считала меня специалистом, хотя я считал себя очень стеснительным.
Забавные случаи происходили на уроках математики. Николай Сергеевич не сразу сообразил, что моя фамилия Штернберг, а Витина – Штейнберг. Они отличаются друг от друга одной буквой. Когда он вызывал к доске, он любил произносить первый слог фамилии и после небольшой паузы – остальные слоги. Витя, как очень импульсивный парень, при словах «к доске пойдет Штен….» (так преподаватель произносил наши фамилии) вскакивал и бежал к доске. Потом уже, когда Николай Сергеевич разобрался, моя лафа кончилась. Он говорил, что к доске пойдет Штернберг, но не Штейнберг. И все-таки в школе нас путали. В моем аттестате написали Штернберг Анатолий Владимирович, рождения 6 апреля 1932 года (это Витин день рождения). Обнаружил я эту ошибку уже лет в 60.
Школу я закончил с четырьмя четверками, поэтому медали не получил. Но я на нее не рассчитывал с самого начала. Четверки были по алгебре, геометрии, тригонометрии и химии. Все остальные были пятерки. Когда я сдал последний школьный экзамен на аттестат зрелости, я вышел из класса в коридор и завопил от радости во все горло. Из соседнего класса вышел директор школы. Он был очень строгий директор, но он не сделал мне даже замечания. Он все понял без лишних слов.
Теперь надо было выбирать институт. Я уже был немножко наученный жизнью, и понимал, что мой 5-й пункт в анкете создает некоторые ограничения в выборе института. Со своим школьным товарищем Игорем, у которого отец работал в метрострое, мы поехали в горный институт. Студенты горного института носили в то время красивую форму и фуражки. Они чем-то напоминали морских офицеров. Меня это привлекало, так как мне хотелось нравиться девочкам. В горном институте мы встретили студентов, перепачканных угольной пылью, и институт мне сразу разонравился. Мы пошли к метро пешком и по дороге зашли в институт Цветных металлов и золота. Там в приемной комиссии я познакомился со старшекурсником Колей Корякиным. Он так интересно рассказал мне про профессию металлурга – обработчика металлов давлением, что я сразу решил подавать документы. К тому же из рассказа Коли я понял, что буду работать в большом цеху, под потолком которого ездят мостовые краны, а в самом цеху работают разные машины. Такие картины я видел в журналах кинохроники, и я понял, что это то, что мне хочется. У моего товарища, Феликса Берковича, был дядя – ученый металлург, и он передал мне через Феликса, что кафедру обработки металлов давлением в институте Цветных металлов возглавляет ведущий профессор по этой специальности Илья Львович Перлин. Это сообщение укрепило мое решение поступать на эту специальность. Итак, через 5 лет я стал инженером-металлургом по обработке металлов давлением. Своими главными учителями считаю Илью Львовича Перлина и Александра Самойловича Эдельмана. Илья Львович в одной из своих главных книг «Теория прессования» доверил нам с Александром Самойловичем написать главу по теории прессования кабельных оболочек.
А мой брат Виктор Штернберг, закончив московское Щукинское Театральное Училище, стал актером московского «Театра на Таганке» и киноактером