Анатолий Штернберг
(Ричмонд Хилл)
Воспоминания
6. Эвакуация
Куда эвакуироваться, такой вопрос перед родителями не стоял. К этому времени (июль) тётя Клава с ребятами уже приехала из Койвисто в Москву, а дядя Миша остался там на фронте. Ведь там была граница с Финляндией, а эта страна на стороне Германии выступила против СССР. Война сразу коснулась тех мест, и дядя Миша с первых дней оказался на передовой позиции.
Тётя Клава и няня, тётя Паша, были из Тамбовской области, из города Рассказово и прилегающей к нему деревни Салмановка. Там ещё жили их родственники, и поэтому мы решили ехать туда. К тому же не очень далеко, и та же климатическая зона. Власти говорили, что эвакуироваться надо ненадолго, брать зимние вещи с собой не надо. И все им поверили. Никто не представлял себе, какая это будет длительная и тяжелая война.
Уезжали мы все вместе: мама со мной и Витей, тётя Клава с Борей и Риточкой и тётя Паша. Провожал нас папа. К началу войны ему уже было 49 лет, и он был признан годным к нестроевой службе. Так как к этому времени он был директором плодоовощной базы, а база размещалась в подвале, он был назначен начальником бомбоубежища, которое размещалось там же.
Железнодорожный состав состоял из вагонов-теплушек. Это вагоны, предназначенные для перевозки скота и грузов. Внутри вагонов были сделаны деревянные нары, на которых семьи занимали свои места, кто, где успеет. Естественно, никаких удобств в таких вагонах не было. Как грели пищу и грели ли её вообще, я не помню. Туалетом служили ведра. Но это для детей. А взрослые на плановых и внеплановых остановках в пути выходили по нужде на улицу. Осталось в памяти, как мама вышла и пошла подальше от вагона, чтобы спрятаться за другие вагоны. Когда она возвращалась, наш состав тронулся. Мама побежала, на ходу влезла на подножку вагона и, подтягиваясь, поднялась в дверь. Я ужасно испугался, что она не успеет сесть в вагон.
Уже много позднее я понял, что присутствие рядом с мамой тёти Клавы в то трудное время было большой удачей. Мама выросла в еврейской мещанской семье и не была так приспособлена к тяготам жизни, как тётя Клава, выросшая в деревне.
Мы приехали в деревню Салмановка в дом к сестре тёти Паши. Нам выделили горницу. Это парадная комната с окнами на улицу. В этой комнате по одной стороне расположилась наша семья, а по другой – тёти Клавина. Хозяйка с дочкой жила в кухне, где стояла большая русская печь. Перед кухней ещё были сени, а из них выход во двор. В горнице мы в основном спали, а вся наша жизнь вертелась на кухне вместе с хозяйкой. Там, благодаря печи, было тепло, всегда вкусно пахло то хлебом, который хозяйка пекла сама, то щами или кашей. Я помню, как пекли хлеб. Сначала в печи горели дрова. Когда печь нагревалась до нужной температуры, которую определяли по опыту, угли из печи выметали и на деревянной лопате выкладывали в печь заранее приготовленные из теста буханки. Потом, через какое-то время той же деревянной лопатой вынимали из печи уже готовые горячие буханки хлеба. Они были круглые с покатым верхом, в некоторых местах в них запекались кусочки угля. Ещё мы любили забраться все вместе (дети) на лежанку печи. Там были постелены пропахшие потом овечьи шкуры. Было мягко, тепло, темновато и очень интересно.
Снаружи по периметру деревенский дом окружала земляная насыпь, обитая досками и называемая завалинкой. Она была для утепления дома. А в летнее время на ней обычно сидели, как на лавочке. Запомнилось, как мы играли перед домом, а местные дети, уже совсем большие, бегали к своим мамам, сидящим на завалинке, и сосали грудь. В первые месяцы ещё было много продуктов. Молоко продавали только четвертями; это такие длинные трехлитровые бутылки. Уже во взрослом возрасте я смог оценить то гостеприимство, которое нам оказали в этой русской глубинке. Я, еврейский мальчик, ни разу не услышал ни одной антисемитской реплики.
И вот в эту спокойную (для нас, детей) жизнь докатилось эхо войны. Пришло письмо от дяди Мишиного товарища. Он писал, что во время боя дядя Миша был смертельно ранен финским снайпером-кукушкой. Вскоре дядя Миша умер на руках у своего товарища. Это произошло 31 октября 1941 года. Я помню этот гнетущий ужас, который обрушился на наши семьи. Мама и тётя Клава несколько дней не вставали со своих кроватей. В доме была жуткая тишина.
Дедушка Давид Моисеевич со своей женой были эвакуированы из Витебска в Саратов. Одиноким старикам на чужбине было нелегко. И мама их вызвала к себе. Помню, как дедушка приехал. Я был очень рад ему, я всегда испытывал к нему теплые чувства и ощущал его любовь к себе. Ему решили не говорить о смерти дяди Миши. Но однажды дедушка гулял по деревне с Риточкой, и какая-то тётка сказала про неё: «бедная сиротка». Дедушка в ужасе прибежал домой, и пришлось все ему рассказать. Опять наступили тягостные дни переживаний.
С осени мы с Борей пошли в школу, я во второй класс, а Боря в третий. Школа была в городе Рассказово, и идти надо было довольно далеко, так как наша деревня была на одном берегу реки, а город на другом. Мост же находился в стороне от деревни, там, где была фабрика. Из-за недостатка помещений наши с Борей классы находились в одной комнате, и занятия вела одна учительница. Она давала задание и спрашивала сначала один класс, потом другой.
В деревне к нам относились очень доброжелательно. Мы с Борей ходили в гости во многие соседние дома. Однажды, когда мы с Борей гуляли зимой по замерзшей реке и для развлечения ходили задом, Боря провалился в прорубь. Вылез он оттуда совсем мокрый. А на улице мороз. Мы побежали в деревню, но не домой, а к какой-то другой доброй тёте. Она Борю обсушила и отогрела. После этого, как ни в чём, ни бывало, мы вернулись домой.
Когда осенью вся деревня рубила капусту на засолку, мы с Борей ходили из дома в дом есть кочерыжки. Когда в поле убирали горох, деревенские ребята брали нас с Борей с собой. Обратно мы ехали на возах, доверху загруженных горохом, и ели его сколько влезет.
Война затягивалась, и положение становилось критическим. Немцы уже стояли под Москвой. Из Москвы началась массовая эвакуация государственных учреждений. Это был октябрь 1941 года. Стало ясно, что без зимних вещей нам в эвакуации не прожить. Папа привёз нам зимние вещи. Когда он приехал и увидел нашу деревенскую жизнь в одной комнате, он решил найти нам жилье получше. Мы сняли квартиру в доме в городе Рассказово. Там были две комнаты, кухня и большие сени. И все это отдельно от хозяйки, с отдельным входом. В школу ходить стало ближе и вся дорога только по городу. Папа научил маму и тетю Клаву делать вареники с картофельным пюре с луком и оладьи из сырой картошки. Было очень вкусно. Однако когда мы с Борей вспоминали довоенную еду, мы вспоминали французскую булку, намазанную маслом, и сладкий чай с настоящим сахаром. В эвакуации мы пили чай в прикуску, т.е. держали во рту маленький кусочек сахару, а чай во рту смачивал этот кусочек, и появлялось ощущение сладости.
Папа уехал обратно в Москву. Мы с Борей стали обживать город Рассказово. По дороге в школу мы проходили мимо единственного в городе кинотеатра. Мы начали ходить в кино. Зал всегда был набит до отказа. Из фильмов запомнил только киносборники коротких и смешных сюжетов на военные темы, в которых главный герой, что-то вроде бравого солдата Швейка, всё время побеждал глупых немецких солдат, Гансов и Фрицев. А книжку Ярослава Гашека о бравом солдате Швейке я прочитал много позднее.
Там же в Рассказово мы нашли книжный магазин, а в нем отдел филателии. Я начал собирать марки. Как я узнал потом, в Рассказово мне удалось купить первые советские марки, представлявшие некоторую ценность.
Там же в Рассказово, недалеко от нашего дома жил старший брат тёти Клавы. Мы с Борей ходили к нему в гости. Встречали нас весьма сурово, за стол не приглашали. Этот брат был сапожником, и работал прямо в своем доме. В углу комнаты в полу было сделано углубление на высоту табуретки. Это было рабочее место. Сапожник сидел прямо на полу, свесив ноги в это углубление. Там же лежали материал и инструменты. Я видел, как он шил кожаные сапоги, а подошвы прибивал деревянными гвоздями. Такое я увидел впервые. Оказывается, деревянные гвозди применяли при изготовлении самой дорогой обуви.
В Рассказово я впервые надел коньки. Это были снегурочки. Они прикреплялись к валенкам верёвками. А верёвки закручивались палочкой, чтобы коньки плотно сидели на ногах. Мы очень любили кататься по дорожкам по утоптанному снегу. Особенно по дорожкам, идущим от колодца. Там, когда носили воду, её разбрызгивали, вода замерзала, и было особенно скользко.
В Рассказово я впервые в жизни подвергся ограблению. Когда мы ходили в школу, портфели носили на верёвке через плечо. Верёвки были дефицитом. Старшие мальчишки напали на нас и срезали верёвки.
С продуктами стало значительно хуже, и маме с тётей Клавой пришлось начать менять наши личные вещи на продукты. Для этого они нагружали санки и шли по соседним деревням. Зимой темнеет рано, и потому они ходили уже в полной темноте через заснеженные поля, в мороз. Видимо они уходили из дома после выполнения всех домашних работ по уходу за детьми. Они приходили в какую-либо деревню и останавливались на ночлег в какой-либо избе. В деревне все садились ужинать и ели из одной миски, которая стояла посреди стола. Несмотря на голод, мама не могла заставить себя есть из общей миски. Тётя Клава выручала её и в шутливом тоне просила поставить маме отдельную тарелку. На обмен шли любые вещи, и даже игрушки. В обмен получали всё, что выращивали в деревне. Однажды мужик вместо пшена насыпал им просо. Когда они выразили недовольство, мужик сердито сказал: «жрать захотите, и просо сожрёте».
Перед нашим домом была большая дубрава, в которой играло много детей. Мы с Борей заприметили двух симпатичных девочек и на расстоянии распределили, какая будет его, какая моя. Мы познакомились, но я не помню, чтобы мы играли вместе. Однако помню, что уже из Москвы я написал ей письмо. Она не ответила, но я не огорчился.
Весной 1942 года, не знаю, по какой причине, мы переехали в другой дом. Там тоже жили родственники тёти Клавы. Помню, что это были дедушка и бабушка. В доме висели иконы, и нельзя было находиться в головном уборе. А мой дедушка был человек религиозный. По еврейским законам молиться надо только с покрытой головой. Было столкновение двух религий. Но всё кончилось мирно. Пока мой дедушка молился, тот дедушка уходил из дома.
Дом стоял на берегу речки, и мы много купались. Запомнился мой безрассудный поступок. Плавать я не умел. Я «плавал», опустив лицо в воду и закрыв глаза, при этом что есть силы махал руками и куда-то передвигался. Когда воздух в груди кончался, я вскакивал на ноги с очумелым видом и начинал дышать. И вот с такой техникой плавания я вслед за другими мальчиками прыгнул с плотины, чтобы проплыть глубокое место и добраться до мели. Я помню тот ужас, когда я после скольких-то взмахов руками попробовал встать на ноги и обнаружил, что дна нет. Пришлось снова, глотнув воздуха, лечь лицом в воду и опять «поплыть». Все-таки я выбрался на мель. Так меня Б-г спас в первый раз.
Не знаю, по каким причинам, но дедушкина жена всё время устраивала ему скандалы и даже неоднократно бегала будто бы топиться. Дедушка бежал за ней и успокаивал. Тогда я впервые услышал на идиш слово «мишугине» (сумасшедшая). Так мама звала тётю за глаза. Она, конечно, не утопилась, но обстановку накаляла. Её родные дети жили в Ленинграде, и когда немцев от Ленинграда прогнали, тётю временно отправили туда. Больше я её не видел.
Летом 1942 года немцы Москве уже не угрожали, но они начали наступление на Сталинград. В Тамбовской области, где мы жили, начались воздушные тревоги. Среди ночи диктор по радио испуганным голосом повторял многократно: «Граждане, воздушная тревога», и выла сирена, Витя говорил маме: «Выключи радио, и тревоги не будет».
И вот папа прислал нам всем вызов в Москву. Иначе в Москву въехать было нельзя. Мы все собрались и поехали. Это был август 1942 года. Поезд пришел на Павелецкий вокзал ночью. В Москве был комендантский час, и ночью без специального пропуска нельзя было передвигаться по городу. Всю ночь мы просидели на вокзале, а утром на трамвае «А» доехали до Сретенских ворот. Когда мы поднимались по лестнице нашего подъезда, я почувствовал, что мне всё знакомо и мило. Было очень приятно вернуться домой.