Ваагн Карапетян. Звонок.

Ваагн  Карапетян

(Торонто)





Звонок


Я обычно свой мобильный телефон отключаю в 10 часов вечера, включаю в восемь утра. Тому есть свое объяснение: после десяти либо позвонят по ошибке, либо получу, может быть и важное сообщение, но с которым без особого ущерба можно познакомиться и после восьми утра, а так только сон нарушат.
Сам же с пяти утра на ногах, работаю, проверяю почту, отвечаю на письма, копаюсь в интернете в поисках той или иной информации, да мало ли…
Но, как- то раз, я забыл выключить телефон и в пять утра прозвучал звонок. Я встревожился. Согласитесь, звонок в такое раннее утро не сулит ничего хорошего. Я знаю о том, что шахтерам вообще не рекомендуется в ночное время звонить, а вдруг кто-то из семьи на смене. Пока домочадцы доберутся до телефона, от страха лет пять жизни потеряют.
Взглянул на номер телефона и застыл в изумлении. На экране светился мой номер. “Техническая неполадка, что ли» -
 подумал я. Телефон продолжал настойчиво добиваться меня. Я, испытывая легкое волнение с примесью естественного чувства любопытства, решился ответить и услышал свой голос.
- Чего же не отвечаешь. Ты ведь не спишь!
- Как ответить, кому? – Растерялся я.
- Мне.
- А ты кто? – Спросил я его, уже раздражаясь.
- Я, Ваагн Карапетян.
- Нет, это я, Ваагн Карапетян.
- Ты всего лишь тело со всеми потрохами, а я … совесть … твоя.
- И чего ты хочешь от меня, - совсем сбился я с толку.
- Поговорить.
- О чем?
- О нас с тобой… определить, сколько еще ты намерен моё достоинство топтать.
- Что за бред, - буркнул я и отключил телефон.
Но телефон опять зазвенел и на экране вновь появился мой номер. Я тупо уставился в одну точку, не зная, что предпринять. Какая совесть, - подумал я, - ее у меня вообще нет, - и, усмехнувшись, добавил, - в наше время это слишком большая роскошь, дорого обходится.
Обесточил телефон и швырнул его на диван.
Через полчаса в стенку постучал сосед. Я вышел на балкон, а там уже на своем балконе он стоит, растерянный.
- Что это с тобой? - Пожимает плечами сосед.
- Ничего.
- Звонишь, просишь, чтобы я включил твой телефон.
- Ладно, все в порядке, - махнул я ему рукой, на всякий случай улыбнулся и прошел в комнату.
Почувствовал, как падает давление и, минуя диван, пошел на кухню. Решил кофе заварить, но в дверях остановился, задумался, вернулся к телефону, включил. Тут же звонок. И
 опять мой голос.
- Ты чего это телефон отключаешь?
- Батарея разрядилась.
- Кому ты врешь,- усмехнулся мой голос. - Не устал ?
- Я никогда не вру.
- Ха-ха-ха, тебя даже когда спрашивают, который час, не всегда решаешься правду сказать, привычка срабатывает.
- Кто это надо мной издевается, - взорвался я, - узнаю, мать твою, сгною.
- Вот, вот, в этом ты весь, - вздохнул мой голос. – А теперь сядь на диван, кофе подождет, поговорим...
_________________

Кладбище.
Слышен голос оратора:
- Сегодня мы провожаем в последний путь кристально честного человека…
А между тем, друзья, знакомые покойного, пришедшие на похороны, с недоумением пожимали плечами, с тревогой рассматривали друг друга. А когда отгремела музыка и закончились рыдания, один из них чуть слышно произнес:
- Наверное, совесть замучила.




Черный квадрат



                                                                  Художнику Игорю ФИЛЫКУ 

До открытия выставки оставались считанные минуты. Константин Милавич, чтобы унять нервную дрожь, лихорадочно курил. На этот раз он решил выставить всего одну картину, хотя мог вытребовать места и на пять полотен.

Его имя было достаточно известно, раскручено, как сегодня принято говорить, картины хорошо продавались. Так что без особого труда его творения могли бы занять и целую стену, и от покупателей не было бы отбоя.
В этом он не сомневался, но решил все же выставить только одну. Какое-то третье чувство ему подсказывало поступить именно так. Еще с вечера все тянуло помчаться на Гороховую и еще пару картин добавить, а утром проснулся в твердом убеждении, что поступил правильно.
Вот еще несколько минут и появится руководство Союза: бездарные художники, но отменные функционеры.
Сам Иван Федорович достанет из кармана почерневшие ножницы привычным движением разрежет ленточку и народ хлынет в зал.
Ценителей современной живописи пришло на удивление много. Объединившись в небольшие группы, одни оживленно беседовали, другие вели себя более бурно, видимо доказывали что-то, так как пытались один другого перекричать. То там, то здесь раздавалось хихиканье, либо откровенный хохот.
И море цветов. С цветами приходили, как правило, мамаши будущих Репиных и Айвазовских, впервые принимавших участие в выставке.
Константин Милавич не имел привычку до открытия бродить по залам, как это делали некоторые сотоварищи: те считали своим правом бегло осматривать выставленные работы, прежде чем это сделают другие. Так сказать изучать содержимое еще до начала, чтобы лишний раз убедится в том, что именно их полотна станут откровением для публики.
Картина Константина Милавича, по его личной просьбе, была выставлена в последнем зале, на противоположной стене, так что бы ее можно было увидеть, сквозь широкие дверные проемы, едва войдя на выставку.

И он, зная что его просьба, если хотите условие, выполнено, внутренне ликовал. Он был уверен, что народ, немного поблуждав по залам, непременно соберется у его картины. И там останется надолго.
И вот долгожданное открытие. Появляется, попыхивая как паровоз, окруженный своей свитой Иван Федорович. Достает из кармана ножницы, и… народ, подталкивая друг друга, устремляется в зал.
Константин Милавич не стал спешить, подождал немного, притушил сигарету и последним переступил порог выставки.
Не поднимая головы он прошел до середины первого зала, затем взглянул туда, где висела его картина.
То, что в сторону картины буквально неслись посетители выставки, его не удивило. Но едва взглянув на нее, его затрясло от гнева и обиды. Полотно было перевернуто лицом к стене, и в зал смотрела обратная сторона – черный квадрат. Константин Милавич поспешил к картине с тем, чтобы побыстрее исправить оплошность нерадивых работников зала, но окружившие картину люди затрудняли его движение. И чем ближе он подбирался к картине, тем сложнее было это делать. Никакие просьбы не помогали. И все же, усиленно работая локтями, он почти добрался до картины.
А когда наконец-то дотянулся до рамки, услышал реплики. «Прекрасно!», «Восхитительно!», «Потрясающе!!!». Кто-то в толпе узнал художника и завизжал от радости, - Вот он Константин Милавич!
Толпа обернулась к Милавичу, раздались крики, «Браво». Молодежь схватила его и вознесла над собой.
О! Сладостное очарованье этой минуты!
Константин Милавич, раскачиваясь на руках очарованной молодежи, посмотрел на черный квадрат и подумал:
– А ведь действительно потрясающе.



Дядя Сурен


В классе то ли третьем, то ли пятом, уже и не помню. Учителя обратили внимание на мои способности к рисованию, с тех пор за мной и закрепилась слава школьного художника. В восьмом классе, усилиями старшей пионервожатой, как мы ее тогда называли «Товарища Аллы» в  школе была открыта выставка моих работ. Дело в том, что я, как другие наши «художники», не рисовал картины на кусочках бумаги вырванных из школьной тетради или, в лучшем случае, в альбомах для рисования. Я покупал ватман эдак метр на полтора…  ну, а подобные шедевры за столом не полистаешь. Так что идея, как говорится, висела в воздухе. Оставалось только осуществить ее.
Вот тут-то моя мать и вспомнила, что ее двоюродный брат, Сурен, профессиональный скульптор и решила меня на лето к нему отправить.
Дядя Сурен,  узнав, что среди родичей есть его последователи, обрадовался и пожелал как можно скорее познакомиться со мной. Особых проблем я ему не мог доставить, так как он  занимался репетиторством.  Подрабатывал. К нему приходило порядка десяти учеников;  учащиеся художественного училища,  абитуриенты;  готовившиеся  к поступлению в высшие учебные заведения; так что с моим приездом в его мастерской появился всего лишь еще один мольберт.
Мы рисовали каждый день одно и то же, голову римского полководца Гаттамелата . Не знаю чем уж он там прославился, но имя его я запомнил. Дядя Сурен меня и не ругал и не хвалил, иногда, правда,  ставил  в пример, за то, что, как он выражался, я не боялся бумаги.
Двадцать дней  пролетели, словно  один день, двадцать Гаттамелатов, один лучше другого, лежали в моей папке. И
 вот в одно солнечное утро я сел за мольберт и меня охватило, непонятное чувство, работалось легко, с каждым штрихом все явственнее проглядывались черты  грозного всесильного полководца. Я уже понимал, что сегодня получается лучше, что это, возможно, самый самый рисунок в моей жизни.  Мысленно я  представлял рамку, в которую помещу эту картину.  Одноклассников пришедших  посмотреть  на мой шедевр. Окрыленный, я продолжал работать дальше, уже с опаской, как бы неумелым движением не испортить удачную работу.
Вдруг за спиной появилась тень дяди Сурена, он  небрежно отстранил меня взял в руки черный мелок и стал по моему рисунку  наносить линии, добавлять штрихи.
Раз, два, три  и… Одним словом  картина была испорчена. У меня в глазах потемнело, и  проступили слезы.
Увидев это, дядя Сурен растерялся, обнял меня и сказал.
- Сынок, дорогой мой, прости меня, старика. Понимаешь, только сейчас вот, тобою нарисованное  исправлять можно.