Роман Кушнер
(Сюррей)
Жёлтая звезда
Повесть.
Окончание. Начало во 2-м номере
К весеннему празднику Песах. Посвящается
памяти погибшим солдатам на фронтах Великой
Отечественной Войны.
"…И сказал Господь… Я увидел страдание народа
Моего в Египте и услышал вопль его… и иду
избавить его от руки Египтян и вывести его из
земли сей… в землю хорошую и пространную,
где течет молоко и мед, в землю Хананеев,
Хеттеев…"
Польша. Начало месяца нисан. 5701 год по еврейскому летоисчислению (апрель 1943 год)… Моисей уже не в силах был выслушивать подробности, его трясло, но Ежи будто прорвало, теперь он никак не мог остановиться. Словно старая, заевшая пластинка, мальчик
говорил и говорил, а он был вынужден всё это слушать. Говорил о двух братьях-близнецах. Кто они и откуда, никто не знал. Лет десяти, тихие, светловолосые, с большими голубыми глазами, они походили на двух печальных ангелов. Всегда держались вместе и шёпотом разговаривали на никому не известном языке. Их с первого дня не трогали и никуда не водили. Изредка заглядывал тот самый господин в чёрном мундире, угощал близнецов шоколадом, иногда яблоками, и всегда дожидался, пока они всё при нём не съедят.
Как-то приехали на чёрных машинах несколько человек в красивой военной форме. Они ходили и всё осматривали. Вечером в домике для начальства играла музыка, и оттуда доносились вкусные запахи. Было уже совсем поздно, когда пришёл санитар и забрал с собой этих ребят, а когда они вернулись обратно, никто не слышал. Весь следующий день братья ничего не ели и не вставали с нар. А ближе к вечеру, когда начало смеркаться, Ежи и его сосед Рувик видели, как те, едва передвигая ногами, возвращались из уборной и плакали. Недели через две их опять увели на ночь.
Утром следующего дня все сбежались на шум в туалетную комнату и смотрели, как санитары, громко ругаясь, снимали застывшие тела. Братья повесились на одной проволоке, перекинутой через трубу, идущую вдоль стены. Все жалели их, а один мальчик сказал, что жалеть надо себя, потому как их ду́ши уже на небе, и им там благостно.
Сколько времени он пробыл в лагере, Ежи точно не знал. А однажды всё исчезло - ни палаток, ни врачей, ни санитаров, даже взрослых заключённых не стало. Дети пытались выбраться, но в единственном окне была решётка, а дверь не открывалась. Долго ждали, когда и их заберут, все испытывали сильную жажду. Некоторые, в том числе и Ежи с Рувиком, теперь добровольно стали пить собственную мочу и много спать. Те, кто не захотел или не смог этого сделать, через несколько дней начали умирать. Сначала, пока были силы, умерших утаскивали подальше, а потом уже никого не трогали.
Рана беспокоила всё больше, и он нашёл единственный выход: глотать периодически немного спирта. Хмель давал о себе знать, и боль отступала. Моисей сидел на ящике и искал выход из создавшегося положения. Вторые сутки, как они здесь, и неизвестно, сколько ещё пробудут. Он видел, что ефрейтор отчаянно пытается накормить детей, но это у него получается плохо. Мало кто из них ел самостоятельно, остальных Мустабаеву приходилось кормить с ложки. Но с трудом пожевав, многие с отвращением выплёвывали пищу. Ему стало страшно. Точно маленькие живые трупы, они были безразличны ко всему, что их окружало, даже к еде. С некоторыми ему кое-как удалось наладить контакт. Дети отвечали логично, говорили, что понимают, что надо есть, но стоило им проглотить одну-две ложки, как приходило чувство насыщения, и многие почти сразу засыпали. Пугало выражение глаз - они были как мертвые, ничего не выражающие, безразличные ко всему. Они лишь несколько оживлялись, когда он расспрашивал о посторонних вещах или просто рассказывал о чём-нибудь.
Моисей с отчаянием думал, что если их не растрясти в ближайшее время, не разбудить любым способом и не заставить принимать пищу, то они так и останутся здесь навсегда. Угнетало то, что не с кем было посоветоваться. Может быть, стоило накричать на них, вывести из себя каким-то образом? Но что толку, они и не такое видели.
Он подошёл к догорающему костру, стянул до пояса комбинезон и задрал гимнастёрку. Повязка сбилась, но рана уже не кровоточила. По запаху и внешнему виду он понял, что происходит нагноение. По краям кожа была воспалённой, тёмно-багрового цвета. Острая боль поутихла, но оставалась ещё ноющая и противная. С помощью Мустабаева Моисей промыл рану тёплой кипячёной водой, затем вместе наложили повязку из индивидуального пакета. Добравшись до брезента, Моисей с трудом откинулся на спину и стал глядеть в небо. Отстранённо подумал, что если в ближайшие сутки-двое не попадёт в госпиталь, то вполне может заработать заражение крови. И с пацанами что делать? Не жрут, хоть тресни! Хорошо, что ещё воду подслащенную пьют. Куда теперь с ними?!
Вот суки! - Моисей в раздражении стукнул кулаком по земле, - хороши! Оставили посреди поля. Хотя бы завалящую лошадь с телегой пригнали. Или их тоже в наступление бросили?! И что теперь, добираться одному, оставить с ними ефрейтора или уж дождаться, пока не повымираем все вместе? Он постепенно успокоился. Ладно, сегодня переберёмся на ферму. Мустабаев, наверно, уже всё приготовил.
Он хотел на мгновение закрыть глаза, но тут же провалился в липкую, болезненную темень. Когда проснулся, часы показывали 16:10. Вставать не хотелось. Дети лежали почти в том же положении, что и два часа назад. К вечеру переезд на новое место кое-как завершили. В основном трудился Мустабаев: брал двоих подмышки и уносил. Моисей таскал по одному. Дети были лёгкими, килограммов по восемь, по десять, но и это давалось с трудом. Уже в сумерках, расположившись на крыльце, оба выпили спирту и поужинали из одной банки. Моисей покосился на ефрейтора, с аппетитом дымящего "козьей ножкой". Заметив немой вопрос, снова достал кисет и скрутил небольшую самокрутку. Ст. лейтенант и на фронте практически не курил, раздавал папиросы своим подчинённым, а тут почему-то захотелось. Алкоголь и табак сделали своё дело, - в теле появилась приятная лёгкость, голова закружилась, и недомогание отступило. Вдалеке гремело уже потише, чувствовалось, что фронт удаляется. Мустабаев пошёл спать. Моисея тоже тянуло ко сну, но хотелось посидеть ещё, подышать набухшими почками деревьев. Такие запахи только в апреле. Нахлынули воспоминания. Всё семейство за столом. Отец, набросив талес, начинает молитву. Господи, как давно это было. Он поднялся, с трудом заставив себя не думать об этом. В доме на расчищенном полу была накрыта брезентом наваленная перепревшая солома. Получилась неплохая постель. На подоконнике догорал единственный огрызок свечи, обнаруженный среди мусора. Ефрейтор храпел, но дети ещё не спали. Все молча смотрели на него, точно в ожидании чего-то необычного. Два десятка пар глаз, синих, голубых, зелёных. Моисей тяжело вздохнул, ну о чём ещё он может им рассказать? В полумраке он видел, что дети ждут от него каких-то взрослых слов, которые бы немного успокоили, дали надежду на будущее. В вечерней тишине Моисей и сам вдруг почуял что-то необычное и в тоже время хорошо знакомое ему. И ещё ощущал, как сутулятся его отяжелевшие за день плечи. Это сразу напомнило ему старого Липпу, его дедушку по отцовской линии. Точно так же, как эти дети, в первый вечер Песаха он со своими братьями и сёстрами смотрел на него, ожидая чего-то необычного и таинственного. Даже взрослые за праздничным столом в такие минуты старались вести себя тихо и не мешать рассказчику. Старик оглядывал окружающих серьёзным взглядом, хорошенько прокашливался и изрядно поставленным голосом торжественно открывал пасхальный седер.
Навряд ли Моисей смог бы ответить даже самому себе, что же произошло с ним в следующий момент. Вполне вероятно, сыграла свою роль не покидающая ни на минуту подспудная мысль заставить детей чем-то увлечься, вызвать хоть какой-то интерес к жизни, растормошить их, в конце концов. А может быть и приближающийся весенний праздник. Кто знает, уж не Всевышний ли улыбнулся им сверху, а только присел он на подоконник и начал рассказывать. Этим белорусским, украинским, польским и ещё, Бог знает, из каких стран согнанным сюда детям, гвардии старший лейтенант рассказывал о еврейском празднике Песах, об истории исхода евреев из Египта, о чудесах, которые происходили с ними во время их странствий. О том, что они ели и пили в пути. О том, что это праздник в честь освобождения и избавления евреев от длительного рабства и выхода на свободу. О том, что исход произошёл весной, в месяце нисан по еврейскому календарю, и сейчас этот месяц на дворе. О том, что где-то взрослые будут так же, как и он, вскоре рассказывать об этом своим детям за праздничными столами. И что они, сидящие перед ним, точно так же избавились от фашистского рабства и никогда больше не станут ничьими рабами. Они вырастут и расскажут своим детям, как это было. Расскажут, что Гитлер и остальные фашисты обязательно будут наказаны Предвечным и людьми. Людьми, для которых свобода оказалась важнее смерти.
Моисей говорил и видел, как умирающие глаза оживали, наполнялись жизнью. Они то испугано замирали, а потом радовались, когда Моше, ещё будучи ребёнком, несчастная мать была вынуждена оставить в тростнике на берегу Нила, а потом дочь фараона всё же спасла его. Глаза удивлялись, когда узнавали, как его посох превращался в змею, и та поглотила другую, фараонову. Излучали улыбки, услышав, как в страхе вернулись разведчики из земли Ханаан, испугавшись каких-то сказочных великанов. Возмущались, когда Моше предавали, и радовались, когда он всё же прощал свой народ. А потом, как и должно было случиться, в этой холодной заброшенной комнате свершилось чудо. Сперва один робкий вопрос, затем ещё один, и лейтенант уже не успевал отвечать на вопросы, даже не замечая, как переходит с одного языка на другой. Вопросы сыпались горохом из изголодавшихся детских уст. Впервые за всё проведённое на фронте время он почувствовал себя безумно счастливым. На его глазах дети снова становились детьми, им снова хотелось жить, а значит, завтра они станут есть. А когда наберутся сил, то он, как и его великий соплеменник, выведет этих пацанов в их земли и, Бог даст, найдут они там свои собственные "колена".
Свалившись вечером замертво, утром Мустабаев не мог понять, в чём дело. Он только собрался разжечь костёр и приготовить завтрак, как с удивлением заметил, что мальчишки, ещё с вечера ко всему безучастные, о чём-то оживлённо переговаривались, спорили, обсуждали что-то и временами одёргивали особо горластых, показывая на спящего лейтенанта. Но на этом его удивления не закончились. Уже по привычке, собираясь кормить каждого, он не поверил своим глазам, - ребята сами начали есть, заставляя делать тоже самых ослабленных. Приготовленная еда, не рассчитанная на такой "зверский" аппетит, быстро закончилась. Изголодавшиеся организмы требовали калорий, но ефрейтор своё дело знал - ни капли больше, а вот горячей воды, подслащённой, с запаренными яблоневыми почками,- сколько душе угодно.
Через двое суток мальчишек было не узнать. Они начали вставать, бродить по двору и вокруг строений, но ещё с опаской поглядывали в сторону брошенного лагеря. Моисей лежал у покосившегося забора на расстеленных куртках и с улыбкой наблюдал за ними. Колченогие, с ввалившимися щеками и заострившимися носами, они чем-то напоминали ему молодых петушков, впроголодь переживших зиму, и так же галдящих, как когда-то во дворе сварливой и скупой соседки Иды.
Собраться бы с силами, думал он, ещё максимум сутки, и надо двигаться, и так почти три дня потеряли. Рана теперь особенно не донимала, да и притерпелся, но появилась другая напасть - медленно, но неуклонно поднималась температура. Вот уже второй день, как он её чувствовал. Во рту постоянно сохло, всё время хотелось пить, а с сегодняшнего утра и голова стала кружиться. Посоветовавшись, они решили, что на следующий день надо всё же идти, т.к. помощи ждать неоткуда. Вся надежда теперь была на Мустабаева.
- Ренат, ты это в дорогу делаешь? - спросил Моисей, показывая на ещё одно появившееся ведро со свежим варевом.
- Да вот подумал, что не мешало бы запастись побольше. Больно сильно аппетит прорезался у малаек, тушёнку пора подкладывать. Как считаешь, командир?
- Да не командир я тебе, сам видишь, - ст. лейтенант вздохнул, - делай, как сам считаешь нужным. И ещё, - он немного смутился, - не удивляйся, Ренат, но принимай командование на себя. Мало ли, что со мною может случиться, а "малаек" твоих надо уводить побыстрее отсюда. Им хорошие продукты нужны, а не это, - он кивнул на вёдра, - да и силёнок мало, могут не дотянуть.
- Зачем так говоришь, командир?! - возмутился Мустабаев, - помирать собрался? Нам воевать ещё надо! Вот подлечат и обратно к своим вернёмся. А детишки хорошие, дойдут.
- Ладно, - как-то сразу успокоился Моисей.
Он достал из-за пояса парабеллум, огладил оружие, снимая с него невидимую пыльцу, и протянул ефрейтору рукояткой вперёд:
- Держи, стрелок из меня уже неважный, а ты и с одним глазом не промахнёшься, знаю.
С вечера было пасмурно, а к утру заморосило. Всё же решили идти, такая погода могла затянуться надолго. Первые два километра прошли в "хорошем" темпе, но зато в нужном направлении и строго на Восток. Канонада доносилась теперь намного слабее, фронт уходил. Просёлочная дорога петляла. Моисей взглянул на карту: если так передвигаться, то до ближайшего населенного пункта доберутся не раньше, чем через сутки. Долго, чёрт возьми, хорошо бы попутку встретить или повозку. Да где там, всё разорено, порушено, собак даже не видать, одни одичавшие кошки.Он посмотрел вперёд. В авангарде этой странной процессии шло высокое двугорбое существо. Это был Мустабаев, взваливший на плечи оба мешка с вёдрами и остатками продуктов. Дети растянулись по всей дороге, но подгонять их он не решался, т.к. и сам едва тащился за ними. Голова кружилась всё сильнее, постоянно знобило. К середине дня дождь прекратился. На отдых расположились в небольшом овражке, там обнаружилась чистая ключевая вода. Почти ледяная, она обжигала рот и зубы. Мустабаев вовремя сообразил и отогнал ребят от источника. Отцепил от пояса обе фляжки с тёплым "чаем", протянул им и тотчас же принялся раскладывать костёр.
Ещё не начинало смеркаться, когда они добрели до небольшой лужайки у дороги с двумя стожками чудом сохранившейся соломы. Последние сотни метров Моисей шёл, почти ничего не соображая. Он только чувствовал, что ещё немного и потеряет сознание, и держался из последних сил. Обернувшись, ефрейтор заметил, что командира шатает ещё больше, и принял решение заночевать здесь. Всё равно лучшего места поблизости не найти. Ночью Мустабаев проснулся от громкого вскрика, ощутил разметавшегося во сне Моисея и нерешительно коснулся его лба. Руку словно обожгло огнём. Глаза лейтенанта были полуоткрыты, и он бредил на незнакомом языке, чем-то напоминающий немецкий. «На своём лопочет», - догадался ефрейтор. Он задумался. Что-то надо было предпринимать, но что? Приподнялся, потрогал лежащий рядом вещмешок и торопливо сунул руку вовнутрь. На свет появилась пара новых портянок. Он намочил одну из фляжки, слегка отжал и наложил раненому на лоб. Это было всё, что он мог сейчас сделать. Подумал, к утру мало что изменится, придётся, видимо, оставить всех здесь и идти за подмогой. Другого выхода Мустабаев не видел. Ст. лейтенант опять что-то выкрикнул и принялся вдруг горячо и разборчиво командовать на русском языке. Но Мустабаев всё равно не мог сразу понять, о чем это он и к кому обращается. Ага… похоже, к каким-то людям, зовёт идти за ним, верить ему… обещает вывести из… Откуда? Из Египта?! Вроде, есть такая страна. Лейтенант, наверное, читал об этом когда-то…
Уже снова проваливаясь в сон, сквозь дремоту ефрейтор всё слышал: как командир торопливо, сбиваясь на скороговорку, просил кого-то показать ему, напоследок, то ли "ирихо", то ли "ерехо"… Больше Мустабаев ничего не услышал, он заснул.
Проснулся поздно, когда совсем рассвело. Измученные переходом, дети спали мёртвым сном. Вспомнив вчерашнее, он встревожено повернулся к командиру. Лицо лежащего на спине лейтенанта было необычно просветлённым. Ефрейтор внимательно присмотрелся и вздрогнул. За два года на фронте он давно научился без ошибки отличать живых от мёртвых. Не желая довериться глазам, положил руку на голову, провёл по лбу, по щекам. Они ещё были слегка тёплыми. Ренат помрачнел, развернул лежащий рядом высохший кусок ткани, встряхнул, аккуратно расправил и накрыл им лицо покойного. Что-то горячее капнуло на руку. Разозлившись на себя, с досадой вытер глаза - не приведи Аллах, дети заметят раньше времени. Он заставил себя встать и заняться насущными делами.
У потухшего костра стояло ещё одно ведро с овощной кашей, сдобренной банкой "второго фронта". Прикинул, - этого должно было хватить на обед и на ужин, и ещё на завтрак. Мустабаев присел возле Грицько, своего добровольного помощника. Осторожно тронул за плечо, наклонившись к уху, рассказал про общее горе. Затем объяснил, куда и зачем уходит, и когда его ждать. Ещё раз заверил, что обязательно вернётся и постарается это сделать на машине.
* * *
Дверь открылась и на пороге появился мл. лейтенант Милованов.
- Ну что там у тебя, Николай? - недовольно поднял голову майор Рохлов.
- Николай Алексеевич, задержали одного танкиста, ефрейтора, искал госпиталь, - он подошёл к столу и подал бумаги. - Помимо личного документа при обыске у него обнаружена офицерская книжка на имя ст. лейтенанта Гельмана Моисея Лазаревича, 1923 года рождения. Ещё изъято трофейное оружие. Утверждает, что вместе со своим командиром направлялись в госпиталь на излечение, но направление имеется только на офицера. Туда же сопровождали детей из немецкого концлагеря. В дороге лейтенант умер, и теперь он просит предоставить транспорт для доставки их в госпиталь. Какие будут указания?
Майор негромко выругался. Как всё не вовремя, аттестации к утру должны быть готовы, а работы непочатый край.
- Вот что, Николай, если документы в порядке, то не верить нет основания, но пусть ещё раз всё проверят. Кстати, что за дети, кто такие?
- Двадцать человек, в основном с Польши, Румынии, есть с Украины.
- Так какого чёрта мы должны ещё и ими заниматься? У нас комендатура, а не детский дом. Пусть хозяйственники решают. Вон, они уже две комнаты "оттяпали" у нас.
- Так как насчёт транспорта, товарищ майор, не в "виллис" же их грузить?
- Транспорт… - Николай Алексеевич задумался, - Хорошо, забери у старшины две повозки, передай, забираем на полдня, не больше и пусть поторопится.
- Так покойника вместе с ними? Дети, всё же.
Майор опять придвинул к себе стопку бумаг и раздражённо махнул рукой:
- Всё, всё, Николай, действуй, не до этого. Доставишь детей, "мойшу" в сарай, татарчёнка в строевой отдел.
Этот небольшой польский погост в сельской глубинке мало чем напоминал кладбище у его деревни. Здесь всё было сделано основательно. Светлые каменные надгробья, красиво выточенные кресты из такого же камня или хорошего дерева. Повсюду вырезанные фигурки ангелов, надписи на плитах, орнамент по краям. Запущенность, конечно, была, но почему-то казалось, сюда непременно должны придти люди, убрать накопившийся мусор и навести порядок.
Мустабаев прошёл по центральной дорожке и за крайними металлическими оградами оказался на небольшой поляне. Вывалил на землю всё принесённое с собой, присел на корточки возле свежей могилы и принялся выкладывать по бокам обрезками камней, подобранных у заброшенной мастерской. Ему хотелось, чтобы могилка выглядела не хуже остальных, это всё, что он сделал за четыре ходки. Аккуратно вырезанная из фанеры большая красная пятиконечная звезда была прибита к жердине, вытесанной из свежего ствола деревца. Краска, раздобытая в комендатуре, почти подсохла и к пальцу не прилипала. Чуть ниже была прибита дощечка с надписью:
"Ст. лейтенант Гельман М.Л. 1923 - 1943гг"
Ефрейтор встал, посмотрел на свою работу и остался доволен. Взглянул на часы. Это был старенький, неказистый механизм, взятый на память с руки командира. Глубоко вздохнул, снял пилотку. Немного постоял так, надел снова. Он вспомнил, что тот рассказывал как-то, что у евреев не принято снимать головные уборы даже дома. Странный обычай. Теперь он не знал что делать. Так уходить нехорошо, надо бы помолиться, но русские молитвы не знал, а еврейские тем более. Вздохнул опять. Потом подумал, что ведь Бог один у всех, и решившись, начал торопливо шептать молитву на татарском, просить у Него определить душу Михаила в Рай, потому что хороший был человек. Закончил, повернулся и побрёл, не оглядываясь. Вот уже в который раз он шёл по тропинке, приглядывался к чужим надписям и всё не мог вспомнить. Он что-то должен был ещё сделать для Миши. Заметил под ногами изогнутый ржавый гвоздь, остановился, поднял его. Гвоздь был кованный, явно ручной работы. Зажав находку в руке, Мустабаев круто развернулся и побежал назад, стараясь держаться левее, т.к. на правый глаз совсем не видел. Добежал, немного отдышался, затем склонившись, начал чертить остриём гвоздя в центре пятиконечной звезды.
По свежей краске линии получались чёткими и глубокими, хотя не совсем ровными. Закончил, по-хозяйски положил гвоздь на ближайший камень и отошёл подальше. Пригляделся, на красном фоне ярко желтела, светилась шестиконечная звезда Давида.
Петах Тиква