Петр Пыталев
(Торонто)
Возвращение
Он ехал с тревожным ощущением неясности: куда и зачем? Так было, когда он возвращался домой после встречи со своей флотской юностью. Очевидно, на радостях он принял на грудь не меньше, чем в молодости, и отключился. И кто-то из ветеранов, кто по болезни вынужден был спиртное не употреблять, занёс или завёл его, бесчувственного, в какой-то транспорт. Когда сознание к нему очень частично вернулось, он не мог разлепить веки и лежал колода колодой. Лёжка под ним подрагивала: по постукиванию и позвякиванию под ним затуманено сообразил, что он не в автомобиле, как ему обещали, не в автобусе, как собирался сам, а в поезде. Хорошо бы ещё, если бы отправили его в нужном направлении…
И сейчас он не мог понять, на чём перемещается. Веки были раздвинуты не на полный разлёт, а будто он стал сильно узкоглазым: в щёлочки входило слишком мало пространства,
чтобы хорошенько определиться в нём. Но, оказалось, достаточно, чтобы понять: он на верхней палубе теплохода. Да, того, что доставляет пенсионеров на прибрежные дачи. И то, что не слышно тарахтенья моторов, объяснимо: после развала большой страны, в которой всё было плохо, для значительного улучшения жизни стали экономить на всём: вместо семи рейсов в день теплоход делает один рейс в неделю и на одном двигателе, на самых малых оборотах. Теперь пенсионеры в пути не полчаса, а полтора: могут вдоль наговориться, отдохнуть по-настоящему. И на вкалывание на своих участках меньше времени: меньше устают, так как теплоход всего через три часа отправляется обратно.
Значит, он плавно плывёт лет двадцать тому назад! Вообще-то, кажется, что теплоход стоит, а всё, что на берегу, медленно перемещаясь, проплывает мимо. Может, придумали такое смещение, чтобы совсем не тратить топливо? Ну, да, он плывёт в прошлом, потому что вот здесь, где ивы до самых пят распустили свои золотистозелёные волосы, «крутые» потом выкорчевали их и построили трёх-четырёхэтажные крепости. И вот этой зелёной защиты от размыва — полосы камыша — уже нет: сплошь — бетонные причалы, к которым швартуются только хозяева жизни. Даже под крутой волной тростинки не ломались, они дружно гибко наклонялись, шатаясь, рассекали её на тысячи струек и гасили её. И чем быстроходнее проносились суда, чем круче они поднимали волну, тем смелее камыш шагал на глубину, чтобы встретить первый удар её пораньше и смягчить его для берега…
На скамейках сидели знакомые дачники: и те, которые ему были неприятны, и те, с которыми он охотно общался, — многие из них уже на том свете. Случилось совсем не то, на что они надеялись, и не хотелось их смущать: он знает, как
они все сейчас в своих горячих спорах ошибаются. Сами поймут: чем больше разводилось предсказателей, тем непредсказуемей становился завтрашний день.
Вдруг он почувствовал на себе пристальный взгляд, повернул голову и увидел стройную высокую женщину в закрытом шёлковом купальнике. Выпирающие соски больших грудей взволновали его: он сканировал их, увидел обнажёнными. Он тотчас оказался рядом и спросил, чем он привлёк её внимание.
— Вы выглядите как огородное пугало, — сказала она с неприязнью.
А он-то рассчитывал услышать: «В ваших глазах светится ум… вдохновение…» Внешний вид его никогда не заботил: он мог напялить на себя то, что подвернётся под руку. Ему всегда говорили комплименты: как ему идёт этот костюм, эта рубашка, этот галстук… потому что его жена обладала тонким вкусом, покупала ему одежду и обувь и командовала, что по какому случаю надеть… Видно, в этот странный путь он собирался сам: он оказался в том, в чём обычно делал грязную домашнюю работу: в замызганной рубашке с оторванными обшлагами рукавов, в заляпанных чем-то штанцах (левая штанина заметно короче правой), в рваных тапках и… в одном носке. Он силился вспомнить, почему же его не собирала в дорогу жена? Может, ей надоело ему прислуживать?
Он стал стягивать носок: многие летом носят обувь на босу ногу. И как прозрел: он же познакомился со своей будущей женой, благодаря носкам. Как-то ехал он с товарищами из общежития в институт радиосвязи и, как всегда, был в центре внимания: рассказывал смешные истории. Заметив, что к ним прислушиваются девушки, стал «работать на публику», чтобы
показаться ещё остроумнее. Краем глаза засёк, что одна девушка с интересом на него поглядывает. Почему-то захотелось порисоваться перед ней, представиться не только весёлым, но и умным: стал громко обсуждать с приятелями теорию множеств, природу «чёрных дыр» и детерминизм… Девушка продолжала на него смотреть с улыбкой… Посчитав, что вполне её очаровал, на конечной остановке подсуетился, выскочил раньше всех и, когда девушка стала спускаться на тротуар, галантно подал ей руку. Он пошёл провожать её до института народного хозяйства, не без труда отбив от подружек.
— Вы любите одесские анекдоты? — спросил он. — Вы уловили, я рассказывал самые свеженькие.
— Я ничего не слышала, было шумно, и мы своё обсуждали.
— Как! Вы же всё время посмеивались, глядя на меня!
— А, это потому, что у вас один носок синий, один белый…
А он-то думал! У него тогда было всего две пары носков: уму непостижимо, как он их ухитрился распаривать.
Он подозрительно взглянул на женщину в купальнике: может, жена так загримировалась? Но у жены — короткая стрижка, каштановые волосы, у этой — густые, чёрные, длинные до плеч… Легко перекраситься, изменить причёску, но та девушка поразила его большими голубыми глазами, а эта женщина кареглазая. Да и значительно выше ростом…
Почему же она так волнует его? Будто он был близок с нею или будет… И её строгое замечание вовсе ничего не значит. Строгость только в голосе, а в глазах — и любопытство, и улыбка. Как бы ожидание знакомства...
Он припомнил: чем он взял ту девушку? А стихами!
— Хотите, я прочту вам стихи? — спросил он.
Она улыбнулась, пожала плечами: колыхнулась чёрная волна волос, омыла округлые загорелые плечи. Ну, да: сейчас стесняются признаться, что любят поэзию.
Он прочёл:
Где ты? С кем ты? Чьей волною зыбкой
Мир души твоей омыт, согрет?
И кого ласкаешь ты улыбкой?
Кто любовью светится в ответ?
Чья теперь, хоть мне и не чужая?
Мы страстями больше не больны.
В море грусти я, не осуждая,
На тебя гляжу из глубины.
— Чьи это стихи? — спросил он не без лукавства.
— Есенина? — неуверенно предположила она.
— Мои!
— Правда, ваши?
И посмотрела на него с явным восхищением. Замечательно: значит, для неё не важен его внешний вид. То ли ещё будет, когда она узнает, как богат его внутренний мир! Он подошёл к ней сбоку и не без гордости заявил, что он в своём кругу (сделал при этом довольно широкий жест) — известная, даже знаменитая личность. И чтоб уж совсем поразить её воображение, признался, что умеет летать.
— На чём?
— Просто так. Вот обниму вас, и полетим.
— Правда? Вы что, волшебник, джин? Я думала, только во сне летают.
Он взял её на руки: тяжёленькая, даже нести — далеко не
унесёшь. Усомнился: сможет ли с ней преодолеть силу
притяжения? Но по правой руке, которая поддерживала её попу, побежало к его телу возбуждающее тепло, и сразу стало легче. Левую руку, обхватившую спину, он просунул ей под
мышку и положил на её грудь. Нежное ритмичное пульсирование, колыхание груди возбудили его ещё сильнее. Когда же она сама ласково обняла его плечи, и её волосы, пахнущие лавандой, как опахалом, овеяли его лицо, он, как выстрелянный, взвился с нею в небо.
Они поднялись высоко-высоко.
— У меня кружится голова, — сказала она. — Если ты меня выпустишь, я разобьюсь. Держи меня крепче, я могу выскользнуть.
Тогда он развернул её к себе лицом, посадил на колени. Она обвила его руками и ногами. Её голые тугие груди уткнулись сосками точь-в-точь в две родинки на его груди. Он слышал, что уже придуманы ткани, которые, по желанию, становятся прозрачными, а её купальник, видимо, сделан был по нанотехнологии — исчез! Но и он оказался голым: значит, «нано» не причём. От неукротимого желания исчезла сама собой даже его грубая одежда — ещё советских времён. Его единственный орган с резко меняющимися формами вздыбился и отвердел, и она, оседая, поглотила его до основания. Её лицо светилось удовлетворением: теперь, если он даже распрямит ноги, она не соскользнёт с его тела, потому что соединена с ним глубоко и плотно. Так как ему не на что было опереться, она взяла инициативу на себя: ухватившись руками за его плечи, она стала приподнимать и опускать попу, всё убыстряя темп. Она целовала его и нижними губами, и после того, как на мгновение их рты отпадали, чтобы не задохнуться и глотнуть воздуху, с ещё большей жаждой замыкали они кольцо сладострастия. Она
распылалась, она источала, целуя, нечто, подобное
растаявшему эскимо, которым невозможно насытиться. Она стала постанывать и вскрикивать и так расходилась, так сильно оттолкнулась от его плеч, что они рассоединились. Теперь уже
он испугался, что она стремительно полетит вниз, но она, зависла над ним и парила во всей своей нестерпимо соблазнительной красоте. И он, любуясь ею, понял, что невесомость от мужчине к женщине передаётся половым путём… Потом они стали забавляться, озорничать, подлетать к друг другу, чтобы получать наслаждение, соединяясь во всех позах, возможных на земле, и в таких, какие там немыслимы. И всё им удавалось с первой попытки, и он подумал, что если бы в программу стыковки космических кораблей с орбитальной станцией ввели элемент эротики, то они всегда стыковались бы безошибочно…
Но у любой страсти есть предел. Когда его меняющий форму орган вернулся в минимальное состояние, она отстранилась и, если бы он не удержал её, она, набирая ускорение, устремилась бы вниз: она снова обрела вес. И одежда на ней восстановилась, точнее, трансформировалась, потому что она оказалась в длинном мохеровом застёгнутом на все пуговицы домашнем халате и в тапочках, которые не спадали, были будто приклеены к стопам. Странно, что метаморфоза произошла и с его внешним видом: он был уже в костюме, в котором обычно ходил на работу, в галстуке, повязанном женой…
— Всё, — сказала она обречённо, — я свихнулась. Ну, зачем я тебе поддалась? Подхватил и — в облака!. Какая я дурра: не верила, что о тебе говорили как о бабнике. Какая я уже у тебя? Десятая? Тридцатая?
— Перестань: я только языком «покорял» женщин, потому
что склонен прихвастнуть, порисоваться. Я люблю свою жену
и не изменял ей. Я и сам не понимаю, почему так с тобой… Ты — как наваждение…
Он попытался приласкать её, но у неё словно кровь застыла.
— Ты хоть знаешь, где мы находимся? — спросила она с тревогой. — Мне же сегодня забирать ребёнка из студии. Давай уже включай свой мотор, или что там тебя движет, нужно срочно вернуться.
Он «включил». Они опустились ниже, под ними был город, вроде их: такая же телевышка, такой же собор, но планировка улиц иная, неузнаваемая…
Вдруг она потребовала подняться выше.
— Ты представляешь, если нас увидят вместе? Меня муж убьёт, а твоя жена наложит на себя руки!
Он взмыл, а она застонала:
— Что же мы наделали! Мы улетели на глазах у всех. Знаешь, какие теперь пойдут пересуды?
— Не волнуйся: они не поверили своим глазам! Подумали, что им померещилось.
— Ну а в небе? Мы же были голые! Нас могли увидеть в обычный бинокль, записать на обычный мобильник…
Он рассмеялся:
— Опять же: кто поверит? Твой муж или моя жена? Ты боялась даже взглянуть на другого мужчину, чтобы не вызвать у мужа припадок ревности, а моя жена боится сомневаться в моей верности. Даже если им прокрутят видеозапись — они посчитают это комбинированными съёмками, монтажом. Чтобы разрушить наши семьи из зависти… Неужели ты сожалеешь, что…
Она задумалась:
— Это было как во сне. Я всю жизнь жила с оглядкой: как обо мне подумают окружающие, что станут говорить. И вдруг
мне показалось, что мы с тобой одни во всём мире, некому
осуждать. Ну, и дала себе полную волю. Но то, что случайно, то неповторимо.
— У меня накануне было грустное предчувствие. Ни с того, ни с сего пришли в голову такие стихи:
Любили мы без клятв, но так: без дна, без краю…
Казалась вечной мне свободная любовь,
Но время сознавать, что я тебя теряю.
От боли я смеюсь, превозмогая боль…
Она нахмурилась:
— Это не про меня. Это про какую-то, с которой ты был связан долго. Ладно, отнеси меня за город. Сяду на электричку и вернусь. Только как можно скорее.
Они понеслись так быстро, что под ними было лишь серое мелькание, и нельзя разобрать никаких деталей. Он с ужасом понял, что набрал такую инерцию, что не сможет остановиться. Сам-то он, бывало, зависал на месте по первому своему побуждению. Но теперь инерцию задавала масса её тела, которая увеличивалась от её возрастающих забот и тревог.
И тут же он заметил, что в том же направлении с такой же скоростью летит поезд. Тот, столетней давности, влекомый паровозом, из трубы которого вылетает кудрявый то ли дым, то ли пар.
Снижаясь, заметил: это был товарняк дореволюционных времён, а, может, занятый в съёмках кино о Гражданской войне. Как в фильме «Бумбараш», локомотив был облеплен весёлыми людьми: они с чемоданами, котомками и узлами ехали на крышах вагонов. Он спикировал, бесцеремонно растолкав «мешочников», уселся среди них со своей дамой.
— Вы, что с неба свалились? — проворчал кто-то, впрочем, беззлобно.
Ни стука колёс на рельсах, ни грохота: поезд летел
бесшумно: видимо, он только по форме был похож на старый, а сам мчался на воздушной подушке.
Женщина, высвободившись из его объятий, казалось, совсем утратила к нему интерес. Сидела безучастно. А он пытался ещё чем-то развлечь её. Но чем? Полёт без крыльев — это было самое удивительное, чем он обладал, но он уже свершился.
Да, стал он вспоминать: чем ещё он занимал голубоглазую девушку, а потом — жену? Рассказами о своём деревенском детстве! Для горожанки это было интересно, пока он не стал повторяться. Нужно попробовать, ведь эта женщина, хотя сидит рядом, душой уже явно отдаляется.
И как раз увидел, что поезд-то мчится по его родным краям. Последний раз, когда он гостил у сестры, он с тоской наблюдал, что село вымирает: больше половины хат с заколоченными окнами, с провалившимися чердаками. Огороды и поля заросли сорняками в рост человека. Осталось в селе лишь несчастные пенсионеры, дети которых исчезли в неизвестном направлении. Правда, кое-где горожане, которых привлекает охота и рыбалка, стали приобретать развалюхи и строить кирпичные дачи.
Теперь, наверно, полно дачников, раз прямо в родное село проложили железную дорогу.
— Посмотри, — сказал он весело женщине, — уже поля не бесхозные. Справа — высокая и густая рожь, тугие крупные колоски. Слева, как подлесок, — кукуруза, по четыре крупных початка на одном стебле!
— Чему радоваться: всё это — мудифицированное, скоро и
людей мудифицируют.
С правой стороны поле кончилось, и замелькал луг с высокой и сочной травой вперемешку с голубыми цветочками. Через луг протекала, извиваясь, речка. Он узнал место, куда в детстве гонял с друзьями колхозных лошадей в ночное.
— Ты знаешь, — спросил, пытаясь вызвать у неё ещё хоть какой-то интерес, — как мы, пацаны, ловили раков?
Она сидела будто глухонемая. С наигранной весёлостью, указав на излучину реки, он стал рассказывать:
— Вон там, на берегу, ночью мы разводили костёр, зажаривали лягушку и оставляли её, примерно, в метре от песчаной отмели. И раки-дураки на её запах выползали из воды наперегонки. Представляешь: ходи себе по берегу, собирай их и кидай в котёл с кипятком. А иной успевает так вцепиться в лягушку, что не отдерёшь…
Он вспомнил, как ему достался самый крупный варёный рак, а в его клешнях была лягушка, и расхохотался.
— Ты и её съел! Какая гадость! — сказала она.
Он опешил: ведь он вслух не сказал об этом. Он хотел пояснить: время было послевоенное, голодное… А у французов лягушка и сейчас — деликатес… Но её будто сдуло с крыши вагона. И он почему-то облегчённо вздохнул.
Все стали слезать на перрон, а потом пошли в камеру хранения получать вещи. Теперь, наверно, и на железной дороге, как на самолётах, багаж пассажира следует отдельно. Он не помнил, брал ли он какие-либо вещи сегодня в дорогу,
ибо очнулся уже в пути, но пошёл вместе со всеми. Он рассудил мудро: пусть все разбирают свой багаж, а если что-то
останется, значит, это его. И правда: остался кататься на кольцевом транспортёре старенький брезентовый рюкзачок, с которым он ездил на дачу. С любопытством раздвинул змейку рюкзачка: увы, там лежала скомканная забрызганная извёсткой клеёнка, которой он застилал пол в коридоре квартиры, когда известковым раствором освежал потолок. Она была почти новая, и он решил отвезти её на дачу, вымочить в бочке.
— Выбрось немедленно! — ругала его жена. — Всё собираешь, как Плюшкин…
Значит, не послушался, решил доказать, что будет, как из магазина. Только вот каким образом рюкзачок, с которым он плыл на речном катере, оказался на вокзале родного села, в тысяче километров? Очевидно, тоже в результате некоего нанопроцесса…
Рюкзачку он обрадовался: иначе шёл бы по своей деревне, а старики и старушки показывали бы на него пальцами: вишь, сбежал в город нищим в поисках счастья и ни с чем возвращается. Так мать совестила младшего брата, который навещал её не для того, чтобы чем-то помочь, что-то из продуктов городских привезти, а чтобы забрать у неё последние копейки:
— Ты хуть ба саломы у мяшок напхав, да каменюку палажив, штоб люди бачили, што ни с пустымы рукамы…
А потом доставала сбережённые слипшиеся самые дешёвые конфеты-подушечки и приказывала:
— На, выдь, да раздай соседским деткам, скажи, гастинца им привёз.
И он пошёл по родной улице, сгибаясь под рюкзаком с
грязной клеёнкой, как будто перегруженный гостинцами. Но странно: улица была безмолвна: ни лая собак, ни крика, ни
говора, — словно все умерли. И ему стало морозно, и даже жутко, ведь в конце улицы — кладбище. Может, потому его сегодня невольно потянуло в дорогу, что ему уже пора упокоиться там? Осталось только лечь в заготовленную яму рядом с родителями. И на той табличке на кресте их общей могилы некому будет дописать его имя… А сбегая в город, он мечтал, что его славное имя когда-либо будет у всех на устах…
Но ведь у него есть ещё творческие планы! Вот, хотя бы сегодняшний необыкновенный случай: эта кареглазая женщина с золотинками в зрачках, которую он, тряхнув стариной, хоть ненадолго наделил невесомостью… Неплохой сюжет: если бы хватило литературного мастерства, он мог бы заинтересовать современного читателя…
Но даже если ничего не получится, почему он куда-то обречённо движется? Куда девалась его сила воли? Ведь он перенёс достойно такие удары судьбы, такие поражения, что другой бы давно сломался. Нет-нет, нужно выйти из загипнотизированности, надо попытаться, даже если сил и времени осталось лишь на последнюю попытку.
Он остановился посредине улицы. И тотчас услышал оклик: «Папа!»
Он оглянулся: к нему бежала деревенская девочка лет десяти в ситцевом платьице, босоногая, голубоглазая и золотистокудрая. Впрочем, все девчонки на его улице были похожи друг на друга, потому что на ней жили только однофамильцы и родственники.
— Девочка, а ты не обозналась? — спросил он, потому что в деревне у него детей не было.
— Ну, что ты, папа! У мамы над кроватью висит твой портрет. Мама говорила, что ты в очень длительной командировке.
Значит, ты вернулся?
Он недоумевал и побаивался, что она сейчас повиснет у него на шее, будет плакать. Но она сказала:
— Папа, ты можешь мне купить бутылочку «фанты»? Уже все мои подружки попробовали, а у мамы вечно нет денежек.
Он вспомнил, что в кармашке рюкзака у него то ли две юбилейных монеты, то ли две медали. В ходу ли эти монеты и можно ли что-либо выручить за медали? Вспомнил, как в голодные студенческие годы пытался продать свою школьную «Золотую медаль» зубному врачу, но тот сказал, что в ней нет золота. И потом, если он сейчас отдаст оставшиеся ценности, то за что же он купит билет назад, туда, где, может быть, ещё кто-то ждёт его возвращения? Ведь безбилетного будущего так и не удалось построить. А с исчезновением той женщины он с ужасом почувствовал, что больше летать не сможет. Он же пытался плавно спланировать на перрон с крыши вагона, но земля так властно его притянула к себе, он так грохнулся, что едва не разбился.
— Зачем тебе «фанта»? — сказал он девочке. — Когда вырастешь, поймёшь: там — одна химия.
— Вы с мамой как сговорились. И мама так думает. Ладно, папочка, ты не переживай: мама сварила вкусный вишнёвый компот.
— Как же тебя зовут? — спросил он.
— А ты не помнишь? Ну, да, ты уехал, когда мне было полтора годика.
Сердце у него заныло: да, когда-то, лет сорок назад, он бросил женщину с с полуторагодовалой малышкой. В каком-то городе, а потом она уехала в своё село… Всю жизнь он
доказывал всем, что в расставании виновата одна она, злая и коварная, сделавшая совместную жизнь невыносимой. Главное, он болезненно подозревал, что девочка не от него…
И что же, выходит, она доросла до десяти лет и навсегда осталась в таком возрасте?
— Меня зовут Таня, — сказала она.
От сердца отлегло: у той было другое имя. Тогда всё в порядке.
— А ты знаешь, доча, — сказал он, повеселев, приободрившись, — ты — многоталантлива, ты будешь счастливой, ты будешь жить в прекрасной стране, в Канаде.
— Ура! — закричала Таня и захлопала в ладоши. — А мои подружки считают, что нам тут пропадать, что сейчас всего добиваются только богатые. Папа, а ты точно знаешь… про Канаду?
— Конечно! Я ведь недавно был там у тебя в гостях! У тебя там любящий муж, умный, спортивный. И чудесный сыночек!
— Вот здорово! Скажу тебе по секрету, папочка, что мне иногда снится какая-то удивительная страна, где живут только добрые, хорошие люди. И тогда, мама говорит, я во сне улыбаюсь. Значит, она называется Канадой! Помчусь и всё-всё ей расскажу! Знаешь, как мамочка обрадуется!
Он смотрел ей вслед: сначала она, потряхивая золотистыми локонами, бежала вприпрыжку, а потом плавно поднялась над землёй и полетела. Её ситцевое платьице от встречного ветра затрепетало.
И только тогда он понял истинную цель своего возвращения в прошлое — он должен был эту девочку обнадёжить.
5.00 2.03.14 Торонто