Эдуард Арзунян
(Нью-Йорк)
"Бздюм" Иосифа Бродского
Из множества международных литературных премий Нобелевская – не только самая крупная в денежном выражении (10 млн. шведских крон, или 1,5 млн. долларов), но и самая знаменитая. И уж те прозаики и поэты, которые удостоились ее, становятся как бы вехами в истории своей национальной литературы.
Но вот что касается Нобелевского лауреата, поэта Иосифа Бродского, то действительно ли он – веха, действительно ли он – один из лучших русских поэтов ХХ века?
"За тунеядство". Это был 1964 год, когда Брежнев свергнул Хрущева. Из запрещенных радиоголосов (неологизм – от "Голос Америки") я впервые услышал, что некоего Бродского – молодого ленинградского поэта, пишущего "в стол", – власти
отправили в ссылку якобы "за тунеядство". Мне тогда было 28 лет, а Бродскому 24 (для того возраста – достаточно большая разница); я был одессит, а он – ленинградец; мы не были знакомы и стихов друг друга не знали. Я распространял свой самиздат лишь среди друзей, избегая особой огласки, чтобы меня тоже не привлекли "за тунеядство"; для меня это было бы опасней, чем для Бродского, из-за тяжелой болезни сердца: врачи считали, что мне осталось жить недолго; но, к моему счастью, как видите, ошиблись. А через пару лет мой друг, писатель-прозаик Александр Суконик1, часто ездивший в Москву, привез оттуда маленький машинописный сборничек неизвестного автора Бродского, – вот тогда я впервые и познакомился с его стихами.
В открытом эфире. А теперь перенесемся на полвека вперед.
В 2006 году Анета Мейман2, радиожурналист ньюйоркского русского радио "Надежда", брала у меня интервью в открытом эфире и, зная о моей поэме "Я", которая появилась в самиздате как раз в то самое время, когда Бродский находился в ссылке, задала вопрос:
– А как вы тогда воспринимали стихи Бродского?
Полагаю, что Анета, как и большинство слушателей радио "Надежда", ожидали от меня обычного ответа о гениальности стихов гонимого властями будущего Нобелевского лауреата. Вопрос был неожиданным для меня, – и я на мгновение задумался; в эфире установилась тишина. <...>
Для таких неожиданных и "неудобных" вопросов, какой задала мне Аннета, у меня имеется давно отработанный прием: говорить правду, – а правда всегда вывезет. И вот, без всякого пиетета перед Нобелевским лауреатом (хочется скаламбурить: пиетета перед пиитом), я ответил ей о своем восприятии тогдашних стихов Бродского:
– Это были типичные стихи способного, но «начинающего», как тогда говорили, поэта: с поэтическими находками, с одной стороны, и несовершенством литературной техники, с другой.
В Одессе я знал немало молодых поэтов примерно такого же уровня, если не выше: Сергея Александрова, Мориса Бенимовича, Владимира Бычковского, Семена Вайнблата, Людмилу Гипфрих, Анатолия Гланца, Измаила Гордона, Владимира Домрина, Марену Левит, Олега Луговского, Леонида Мака, Галину Маркелову, Юрия Михайлика, Валентина Мороза, Бориса Нечерду, Юрия Новикова, Игоря Павлова, Григория Резникова, Александра Рихтера, Савелия Сендеровича, Игоря Халупского, Ефима Ярошевского и др.
В общем, на свой неожиданный и "неудобный" для меня вопрос Анета получила такой же неожиданный и "неудобный" для нее ответ.
Cекретариат поэта. А еще в 1990 году... "один мoй /ньюйоркский/ знaкoмый, никoму пoкa не известный пoэт Юрий Перельцвaйг пoслaл Брoдскoму/к тому времени уже Нобелевскому лауреату, с 1987 года/ рукoпись свoей пoэмы – и, кaк гoвoрится, мелoчь, нo приятнo: пoлучил из секретaриaтa Брoдскoгo (теперь не тoлькo министры, нo и пoэты имеют секретaриaты!) впoлне блaгoжелaтельный oтвет, с признaнием якобы Бродским явныx дoстoинств пoэмы. Oднaкoизвестный пoэт не счел неoбxoдимым личнo oтветитьнеизвестнoму пoэту; a в oтвете секретaриaтa и речи не было o пoмoщи в публикaции (xoтя бы рекoмендaцией в кaкoе-либo издaтельствo)... В тo же время мнoгo ли публикуется сейчас в нынешней прессе xoрoшиx пoэм?".3
Еще один ленинградец. В первый – 1990 год – моей ньюйоркской жизни я жадно набросился на ранее недоступные мне стихи русских поэтов-эмигрантов, начиная, конечно же, с Нобелевского лауреата Иосифа Бродского; но его стихи показались мне неглубокими и социально индифферентными, – тем, что я называю про себя "скучнописью". Зато я выделил тогда более, на мой взгляд, интересные стихи, отнюдь не "скучнопись", не известного мне раньше Михаила Юппа4 – тоже нашего поколения и тоже из Ленинграда, как и Бродский.
А уже через десяток лет, из статьи Юппа "Ося Бродский, легенды и факты" ("Литературная Россия, 7 июля 2001), я узнал, что оба поэта-шестидесятника, как и я, писавшие "в стол", иногда совместно выступали перед слушателями, а однажды, после ссылки, Бродский даже жил полторы недели у Юппа. Но вот, уже в Штатах, когда Юпп подготовил свою первую книгу стихов, то – по совету Шемякина5, знакомого с обоими поэтами еще по Ленинграду, – Юпп попросил Бродского написать к своей книге предисловие. И, по словам Юппа, Бродский вот что ответил ему: «Из письма явствовало, что Ося всё забыл, как будто не было ни нашей сумасшедшей юности, ни встреч, ни моей жертвенной поддержки его в период возвращения в Ленинград – всё забыл Бродский... Вместо помощи, Бродский попросту попытался уничтожить многолетнего соперника, в менторском тоне он писал: «Я не думаю, что тебе никто никогда не говорил, что стихи твои никуда не годятся», и далее: «Они даже не столько поэзия, сколько бумажный эквивалент чисто житейского позёрства...» Когда наконец я дозвонился до него и попросил более конкретных объяснений, Бродский с невозмутимостью умасленного божка сказал: «Знаешь, дружок Юпп, поэзия – это не твой бизнес». Копию письма я послал Шемякину. Миша был крайне возмущён и пообещал издать мою следующую
книгу стихов. Вторая моя книга стихов «Пространство», иллюстрированная и роскошно изданная Михаилом Шемякиным, явилась своеобразной атомной бомбой в тогдашней эмигрантской среде».
Итак, я теперь понял, что бездушный ответ Бродского Перельцвайгу – не случайность, а закономерность. "Мастер скучнописи", конечно же, не мог помогать тем, кто пишет живее его.
"Середняковский писатель". Бродский в эмиграции – с 1972 года. А лауреатом Нобелевской премии стал, как я уже писал, лишь в 1987 году, то есть после 15 лет эмиграции.
О том, как целеустремленно Бродский добивался этого лауреатства, рассказывал мне еще Михаил Юпп. И о том же писал в своей статье Василий Аксенов6.
По его слова, Бродский – "вполне середняковский писатель, которому когда-то повезло, как американцы говорят, оказаться «в верное время в верном месте». В местах, не столь отдаленных /при высылке в деревню как тунеядца/, он приобрел ореол одинокого романтика и наследника великой плеяды /имеется в виду его знакомство с Анной Ахматовой/. В дальнейшем этот человек с удивительной для романтика расторопностью укрепляет и распространяет свой миф /о собственной гениальности/. Происходит это в результате почти электронного расчета других верных мест и времен, верной комбинации знакомств и дружб. Возникает коллектив /поклонников Бродского/, многие члены которого даже не догадываются о том, что они являются членами, однако считают своей обязанностью поддерживать миф нашего романтика. Стереотип гениальности живуч в обществе, где редко кто, взявшись за чтение монотонного опуса,
нафаршированного именами древних богов /стихов Бродского/, дочитывает его до конца. Со своей свеженькой темой о бренности бытия /ирония Аксенова/ наша мифическая посредственность бодро поднимается, будто по намеченным заранее зарубкам, от одной премии к другой и наконец к высшему лауреатству /Нобелевской премии/″. (В. Аксенов, ″Крылатое вымирающее″).7
"Скучнопись". Иногда я встречаю людей, неодобрительно отзывающихся о поэзии Бродского; а иногда встречаю и противоположный типаж – его поклонников. И вот недавно я в очередной раз взял в библиотеке увесистый его однотомник8, – чтобы, на всякий случай, еще раз разобраться: кто же из них прав, а кто нет.
1. Ну, что сказать: тяжело мне читать его.
Манерно усложненный язык. Неглубокая мысль. Асоциальность и аполитичность.
Самолюбование стихотворной техникой: то действительно вполне профессиональной, а то неумело-небрежной.
Кроме поэм, – множество длинных, многостраничных бессюжетных стихотворений, которые нет сил дочитать до конца. А если и дочитаешь, то невозможно вспомнить, о чем ты только что читал.
...Что же касается его прозы – двух пьес, написанных по-русски, и эссе, написанных по-английски, – то они выглядят еще бледнее, чем стихи. Такая же "скучнопись", – но к тому же и без эффектных художественных находок стихов.
2. Нет, Бродский – не графоман, у него бывают истинные
проблески. Вот, например: "По возрасту я мог бы быть уже/ в правительстве. Но мне не по душе/ а) столбики их цифр, б) их интриги,/ в) габардиновые их вериги9. <…> Нет, я не подхожу на пост министра./ Мне все надоедает слишком быстро./ Еще – я часто забываю имя-отчество./ Наверно, отрочество мстит, его одрочество". ("Ответ на анкету").10
Мне нравится этот его игривый сексуальный неологизм – "одрочество", то ли услышанный им где-то, то ли придуманный.
Но дело в том, что я общался, как минимум, с сотней середняковских, как говорил Аксенов, поэтов, – и у любого из них встречались отдельные удачные строфы... А у большого поэта всё или почти всё должно быть на высоком уровне.
У меня был первый разряд по настольному теннису. И как-то я продемонстрировал чемпиону Украины, мастеру спорта – имени его не помню, а фамилия у него была тоже Бродский (это случайно "встретились" в данной моей статье однофамильцы) – и вот я продемонстрировал "пинг-понговскому" Бродскому несколько моих особо эффектных тушёвок. И он ответил:
– Да, удары красивые. Но дело в том, что в соревнованиях побеждают не те, у кого красивые удары, а те, кто играют особенно стабильно, выдерживают от начала до конца соревнований один и тот же высокий уровень игры.
В дальнейшей моей спортивной карьере я убедился, что "пинг-понговский" Бродский был абсолютно прав: внешне я играл эффектнее многих, но в соревнованиях проигрывал им и поэтому не пошел дальше первого разряда.
Так вот, в вопросе о стабильности уровня – "пинг-понговский" Бродский оказался мудрее литературного Бродского.
Приведу, например, такую игриво-пародийную строфу поэта Бродского – с моими комментариями (прямым шрифтом в круглых скобках):
"Стул состоит из чувства пустоты (остроумно: пустому стулу действительно как бы не хватает того, кто сидит на нем)/ плюс крашеной материи (понятно: облицовочной); к чему/ прибавим, что пропорции просты (пропорции стула?)/ как тыщи отношенье к одному (почему именно тыщи и почему именно к одному? случайные слова, не допустимые в поэзии!)/ Что знаем мы о стуле, окромя/ того, что было сказано в пылу/ полемики? – что всеми четырьмя/ стоит он, точно стол ваш, на полу?/ Но стол есть плоскость, режущая грудь./ А стул ваш вертикальностью берет./ Стул может встать, чтоб лампочку ввернуть,/ на стол. Но никогда наоборот (подряд 8 хороших строк)./ И, вниз пыльцой (что за пыльца – непонятно), переплетенный стебель (сомнительно, что лампочка похожа на стебель)/ вмиг озарит всю остальную мебель".11
И это – из относительно неплохого стихотворения.
Повторяю: как раз этим и характерны середняковские поэты, – что они не умеет писать на стабильно высоком уровне.
3. Поклонники Бродского (поэта, а не "пинг-понгиста") не афишируют, что их кумир был недоучкой: не окончил даже школы. Впрочем, надо отдать ему должное: свою необразованность он старался компенсировать обильным чтением – примерно так же, как в свое время это делал Максим Горький. Впрочем, Горького я читаю с б’ольшим
интересом, чем Бродского, поскольку он более оригинальный художник слова, к тому же социален и политичен: стихотворение "Песня о Буревестнике", пьеса "На дне", автобиографическая трилогия "Детство" – "Юность" – "Мои университеты" и многое другое.
А чтобы как-то компенсировать все-таки ущербность своей эрудиции, поэт Бродский питает слабость к редким, малопонятным словам:
..."Теперь штукатурка дворцов не та,/ цены не те и не те счета./ Но я кое-как свожу концы/ строк, развернув потускневший рцы". ("Иския12 в октябре")13.
Что такое "рцы"? Справившись в справочнике, узнал, что "рцы" – это "старинное название буквы «р»"14.
Но тогда причем тут: "...Я кое-как свожу концы/ строк, развернув потускневший рцы"? "Развернув..." потускневшую букву "р"? Какая-то бессмыслица!
...Иногда, как неумелый, начинающий автор, Бродский в погоне за рифмой вообще пренебрегает нормами языка: "Что, если небесное тело в итоге не столько кружится,/ сколько просто болтается без толку – что, на практике,/ выражается в том, что времени года лужица (сомнительное сравнение времени года – с лужицей)/ приятна своей бесформенностью, не говоря – галактике ("не говоря – галактике" никак не согласуется с предшествующей частью предложения; и непонятно, что автор имел в виду – может: "не говоря уж о бесформенности галактики"?)". ("На возвращение весны")15.
... "В пот’етеле английской красной шерсти я/ не бздюм крещенских холодов нашествия". ("Песня о красном
свитере").16
Что такое пот’етель, мне вообще не удалось найти ни в каких справочниках.
А вот другое непонятное мне слово бздюм я нашел лишь в составе уголовного жаргона: в одном словаре – в выражении на бздюм, что означает вдвоем17; в другом словаре – лишь в варианте бздюм’о, со значением предчувствие чего-н. неприятного18.
И в общем смысл этих двух стихотворных строчек Бродского так и остался мне непонятен...
Таких всякого рода несуразиц у Бродского – по несколько на каждой странице. У меня нет ни времени, ни желания выискивать их все, тем более, что на 880 страниц читаемой мной сейчас книги их должно быть... ну, порядка нескольких тысяч.
И не странно ли: мой родной язык русский, я русист-филолог, – и мне приходится читать русские стихи поэта Бродского со словарем!
В общем, – голый король?
Достоевщина Бродского. Его эстетическую позицию мне помогло понять одно его высказывание, в котором он сожалеет, что: "...русская проза пошла за Толстым, с радостью избавив себя от восхождения на духовные высоты Достоевского". ("Катастрофы в воздухе").19
Тут мне надо рассказать о моем восприятии Достоевского.
Когда я учился в школе (в последние годы жизни Сталина), в учебнике литературы, насколько помню, такие "второстепенные" писатели, как Достоевский, давались мелким шрифтом – как не основной, а дополнительный материал. И ученикам предлагалось прочесть лишь самый ранний роман Достоевского "Бедные люди", в котором талант Достоевского еще не успел раскрыться полностью. У Сталина этот автор был явно не в чести, – и поэтому, кроме "Бедных людей", Достоевского то ли совсем, то ли почти не издавали.
Но, помню, где-то в начале 1960-х годов в книжном мире произошло событие: после многолетнего перерыва было, наконец, издано сколько-то-томное собрание сочинений Достоевского. И перед единственным в Одессе магазином подписных изданий на улице Советской Армии (Преображенской) стояла очередь на квартал, чтобы подписаться. Очередь была многодневная, и у меня не было времени на нее; но в течение ряда дней мне приходилось проходить по улице мимо этой очереди, – и было завидно, что вот они получат Достоевского, а я нет.
Тем не менее Достоевского я читал и кроме "Бедных людей": то ли брал в библиотеках, благодаря дружбе с библиотекаршами, то ли одалживал у знакомых. А потом даже удачно купил в букинистическом магазине собрание сочинений – томов не помню уже на сколько: где-то между десятью и двадцатью.
Начал я с самых знаменитых его романов: "Преступление и наказание", "Братья Карамазовы", "Бесы". Потом, помню, пошли: "Игрок", "Подросток", "Записки из мертвого дома"... Прочел ли я еще что-нибудь, сейчас не помню.
И вот какое мнение создалось у меня о Достоевском.
То, что он человек психически больной – эпилептик и патологический игрок – это известно было и без чтения его произведений. Но факт болезни усугублялся еще тем, что и язык его произведений был языком психически больного... Нет, текст его насыщен мыслью и логичен; но интонация и синтаксис предложения – какие-то слишком уж нервные, задерганные.
И конечно, переводчикам на иностранные языки вряд ли удается – а может они и не стараются – передать эту специфическую нервность и задерганность стиля Достоевского; и поэтому для иностранцев, читающих его в переводах, он должен представляться более нормальным, чем он был на самом деле. И не в этом ли причина того, что за рубежом он даже, может быть, более знаменит, чем в России.
Персонажи его яркие и реалистические, – но, как правило, такие же неуравновешенные, как и он сам. Да, его книги учат понимать жизнь, учат мыслить; но жизнь отражена в них несколько односторонне: в основном, – ее неприглядные, патологические аспекты.
После каждой прочитанной его книги остается на душе какое-то тяжелое чувство, нужно месяц-два приходить в себя. Я не мог читать подряд, без перерыва, два его романа; казалось, что если буду читать подряд, то свихнусь, чокнусь, стану таким же психическим больным, как и он.
В общем, – гениальный эпилептик.
Эпилепсия (греч. epilepsia –схватывание) – "хроническое полиэтиологическое заболевание, проявляющееся судорожными и другими припадками, психическими расстройствами и характерными изменениями личности. Э. –
одно из древнейших заболеваний человечества. Впервые описана Гиппократом как болезнь головного мозга и названа им «священной болезнью»".20
В Советском Союзе всегда очень наглядно действовал принцип запретного плода: если что-то запрещено, значит оно особенно ценно. И в тот момент, когда вдруг открыли подписку на собрание сочинений Достоевского, он сделался чуть ли не самым великим русским писателей.
Люди внушаемые сразу же зачеркнули Тургенева и Гончарова, Толстого и Чехова. Все они – не литература! Литература – только Достоевский!
У меня же всегда было неприятие психологии толпы. Поэтому я не противопоставил Достоевского другим, а лишь добавил его к ним. И если уж говорить о главной вехе в развитии литературы, то, на мой взгляд, веха должна все-таки быть психически здоровой и, если выбирать между Достоевским и, например, Толстым, то я назову вехой именно Толстого, хотя и не воспринимаю его слезливо-христианские крайности; впрочем, свои слезливо-христианские крайности имеются и у того же Достоевского.
Для меня противопоставление Достоевского более нормальной, уравновешенной русской литературе – это недомыслие, шарахание из крайности непризнания его в крайность обожествления. Писать, как Толстой, на мой взгляд, труднее, но и ценнее, чем писать как Достоевский. Хотя по эмоционально-художественному воздействию эти два гиганта и стоят как бы рядом...
Вот почему высказывание о них Бродского представляется мне наивным и неглубоким – повторю это
высказывание: "...Русская проза пошла за Толстым, с радостью избавив себя от восхождения на духовные высоты Достоевского".
Т. е. у Достоевского – духовные высоты, а у Толстого – отсутствие таковых? И получается по Бродскому, что, пойдя за Толстым, русская литература пошла куда-то не туда.
Думается, эта идеализация Достоевского – лишь усугубила ограниченность эстетики самого Бродского.
"Человек позы". Феномен Бродского своеобразно осмысливает Александр Бурьяк в своей статье "Иосиф Бродский как человек позы"21:
"Не ясно, «закосил» Бродский от военной службы или не «закосил» /действительно, Бродский не служил в армии/. Легкие психические отклонения (припыленность) – у поэтов обычное дело, так что, может, он и не «косил», а просто зафиксировал справкой то, что было. <...>
Очевидно, что этот человек СТРЕМИЛСЯ /выделено у автора – Э. А./ получить обвинительный приговор /когда его судили за "тунеядство"/, не грозивший чрезмерными неприятностями, но позволявший числиться в когорте преследуемых. Может быть, он делал это из мазохистских соображений, а не из карьеристских, но скорее всего присутствовало и то, и другое. В 1964 году, в «хрущевскую оттепель», поза «опального поэта» не грозила ни смертью, ни хотя бы тюремным сроком, зато привлекала сочувствующее интеллигентское внимание, тем более что Бродский уже вписался в столичную еврейско-фрондерскую среду, а ей нужны были поводы для скрипения зубами по адресу Советской власти. А Западу тоже нужны были поводы для пропагандистский «критики» положения
дел в СССР, и Бродский имел об этом понятие. <...>
Бродскому только 25 лет, и ничем, кроме некоторого количества стихов (вульгарных, порнографических и пр.), он под солнцем не отличился, а «мировая общественность» уже за него пишется /выступает в прессе/. А за других – нет. А ведь он даже не в советском концлагере, а на поселении – там, где люди и «просто так» всю жизнь обитают /местное население/. <...>
Многие стихи Бродского напыщенные и вычурные – мэтровские /от слова «мэтр»/. Благодаря Анне Ахматовой Бродский рано понял, что гладкие стихи сами по себе ничто: их надо еще пристраивать (точнее, надо еще пристраиваться с их помощью). Поэзия приносит достаточный для пропитания доход лишь при условии, что дополняется значительной позой. Без позы поэт – почти что пустое место. <...>
Бродский любит демонстрировать свою могучую литературную, музыкальную, историческую и т. п. эрудицию. Такие вещи наверняка очень впечатляют образованцев со средним интеллектом, но отсветами душевного богатства отнюдь не являются, а попросту вымучиваются автором ради удержания им себя в величественной позе. <...>
Выводы по прозе. Бродский освоил манеру напыщенного вещания, сыпания видными именами, набрасывания претенциозных гипотез, а главное – показа великого себя на фоне всяких объектов и субъектов. Писать без рифмы он умеет – но в том лишь смысле, что у многих других получается гораздо хуже /в том смысле, что «бывает хуже»/. Назвать этого Нобелевского лауреата мастером прозы – значит показать собственную литературную недоразвитость. <...>
Бродский всегда был слишком ангажирован, слишком обожаем, почти всегда – слишком проплачиваем, а на творческих людей это влияет не положительно. В отношении общественного внимания и доходов Иосиф Бродский – наверное, самый успешный поэт за всю историю стихосложения". <...>
Похоронен в одном из любимейших городов – Венеции... Последняя поза. Великий русский гражданин мира подарил свой труп любимому городу. Нет, не Петербургу".
Лучшие поэты. Представляю себе такую фантастическую ситуацию.
...До того, как Иосиф Бродский был объявлен Нобелевским лауреатом, – представитель Шведской академии наук обращается ко мне:
– Кому из сегодняшних русских поэтов вы присудили бы Нобелевскую премию? Назовите троих, – но, разумеется, кроме себя.
Я, конечно, не назвал бы Иосифа Бродского, а назвал бы таких (по возрасту):
– Борис Чичибабин (1923 г. р.)22, Александр Есенин-Вольпин (1924 г. р.)23, Евгений Евтушенко (1932 г. р.)24.
И добавил бы:
– Однако вы уже упустили еще одного вполне достойного поэта. Как раз несколько месяцев назад, 8 февраля 1987 года в Питсбурге (США) скончался Иван Елагин (1918 г. р.)25.
...Кто были референтами Шведской академии по русской поэзии? Шведские русисты?
Но были ли они достаточно компетентны в иноязычной для них поэзии? И были ли они достаточно независимы в своих суждениях в условиях Холодной войны? Вряд ли.
Нобелевская премия не присуждается посмертно. Но если все-таки вспомнить уже ушедших из жизни к 1987 году русских поэтов, которых Нобелевский комитет обошел в свое время вниманием, то это: Александр Блок (1880-1921),Николай Гумилев (1886-1921),Валерий Брюсов (1873-1924),Сергей Есенин (1895-1925),Владимир Маяковский(1893-1930),Эдуард Багрицкий (1895-1934),Осип Мандельштам (1891-1938),Игорь Северянин (1887-1941),Марина Цветаева (1892-1941),Анна Ахматова (1889-1966),Александр Галич (1918-1977),Владимир Высоцкий (1938-1980) и др.
Как поэты недооценены и еще трое, у которых их проза как бы заслонила их поэзию: Илья Эренбург (1891-1967), Владимир Набоков (1899-1977) и Варлам Шаламов (1907-1982).
Итак, я назвал тут еще 15 русских поэтов ХХ века, каждый из которых, на мой взгляд, оставил более значительный след в русской поэзии, чем Бродский.
Ложная веха. Уверен, что поклонники Бродского понимают в его стихах отнюдь не больше меня. Но логика их такова: мол, это великий поэт, – и я просто не понимаю данное его стихотворение по моему НЕДОУМИЮ, которое, конечно, не стоит показывать окружающим. Я же – как филолог и сам поэт – прекрасно понимаю, что недоумие тут не мое, а Бродского.
И вот, в результате подражания якобы "поэтической вехе"
Бродскому, значительная часть поэтической молодежи направили свое творчество по не самому ценному для литературного процесса направлению. Это, конечно же, обеднило нынешнюю русскую поэзию; и стало, хотя, может быть, и не главной, – но, во всяком случае, одной из причин катастрофического падения к ней читательского интереса.
Итак, сформулирую одним предложением. Как и у многих других русских поэтов ХХ века, у Бродского есть отдельные хорошие стихи, – но в целом поэт он середняковский и никак не тянет на то, чтобы быть вехой в русской поэзии.