Точка зрения
Эдуард Арзунян
(Нью-Йорк)
"Бздюм" Иосифа Бродского
(Окончание. Начало во 2 номере)
... "В пот’етеле английской красной шерсти я/ не бздюм крещенских холодов нашествия". ("Песня о красномсвитере").16
Что такое пот’етель, мне вообще не удалось найти ни в каких справочниках.
А вот другое непонятное мне слово бздюм я нашел лишь в составе уголовного жаргона: в одном словаре – в выражении на бздюм, что означает вдвоем17; в другом словаре – лишь в варианте бздюм’о, со значением предчувствие чего-н. неприятного18.
И в общем смысл этих двух стихотворных строчек Бродского так и остался мне непонятен...
Таких всякого рода несуразиц у Бродского – по несколько на каждой странице. У меня нет ни времени, ни желания выискивать их все, тем более, что на 880 страниц читаемой мной сейчас книги их должно быть... ну, порядка нескольких тысяч.
И не странно ли: мой родной язык русский, я русист-филолог, – и мне приходится читать русские стихи поэта Бродского со словарем! В общем, – голый король?
Достоевщина Бродского. Его эстетическую позицию мне помогло понять одно его высказывание, в котором он сожалеет, что: "...русская проза пошла за Толстым, с радостью избавив себя от восхождения на духовные высоты Достоевского". ("Катастрофы в воздухе").19
Тут мне надо рассказать о моем восприятии Достоевского. Когда я учился в школе (в последние годы жизни Сталина), в учебнике литературы, насколько помню, такие "второстепенные" писатели, как Достоевский, давались мелким шрифтом – как не основной, а дополнительный материал. И ученикам предлагалось прочесть лишь самый ранний роман Достоевского "Бедные люди", в котором талант Достоевского еще не успел раскрыться полностью. У Сталина этот автор был явно не в чести, – и поэтому, кроме "Бедных людей", Достоевского то ли совсем, то ли почти не издавали.
Но, помню, где-то в начале 1960-х годов в книжном мире произошло событие: после многолетнего перерыва было, наконец, издано сколько-то-томное собрание сочинений Достоевского. И перед единственным в Одессе магазином подписных изданий на улице Советской Армии (Преображенской) стояла очередь на квартал, чтобы подписаться. Очередь была многодневная, и у меня не было времени на нее; но в течение ряда дней мне приходилось проходить по улице мимо этой очереди, – и было завидно, что вот они получат Достоевского, а я нет. Тем не менее Достоевского я читал и кроме "Бедных людей": то ли брал в библиотеках, благодаря дружбе с библиотекаршами, то ли одалживал у знакомых. А потом даже удачно купил в букинистическом магазине собрание сочинений – томов не помню уже на сколько: где-то между десятью и двадцатью. Начал я с самых знаменитых его романов: "Преступление и наказание", "Братья Карамазовы", "Бесы". Потом, помню, пошли: "Игрок", "Подросток", "Записки из мертвого дома"... Прочел ли я еще что-нибудь, сейчас не помню. И вот какое мнение создалось у меня о Достоевском. То, что он человек психически больной – эпилептик и патологический игрок – это известно было и без чтения его произведений. Но факт болезни усугублялся еще тем, что и язык его произведений был языком психически больного... Нет, текст его насыщен мыслью и логичен; но интонация и синтаксис предложения – какие-то слишком уж нервные, задерганные. И конечно, переводчикам на иностранные языки вряд ли удается – а может они и не стараются – передать эту специфическую нервность и задерганность стиля Достоевского; и поэтому для иностранцев, читающих его в переводах, он должен представляться более нормальным, чем он был на самом деле. И не в этом ли причина того, что за рубежом он даже, может быть, более знаменит, чем в России. Персонажи его яркие и реалистические, – но, как правило, такие же неуравновешенные, как и он сам. Да, его книги учат понимать жизнь, учат мыслить; но жизнь отражена в них несколько односторонне: в основном, – ее неприглядные, патологические аспекты.
После каждой прочитанной его книги остается на душе какое-то тяжелое чувство, нужно месяц-два приходить в себя. Я не мог читать подряд, без перерыва, два его романа; казалось, что если буду читать подряд, то свихнусь, чокнусь, стану таким же психическим больным, как и он.
В общем, – гениальный эпилептик. Эпилепсия (греч. epilepsia –схватывание) – "хроническое полиэтиологическое заболевание, проявляющееся судорожными и другими припадками, психическими расстройствами и характерными изменениями личности. Э. –одно из древнейших заболеваний человечества. Впервые описана Гиппократом как болезнь головного мозга и названа им «священной болезнью»".20
В Советском Союзе всегда очень наглядно действовал принцип запретного плода: если что-то запрещено, значит оно особенно ценно. И в тот момент, когда вдруг открыли подписку на собрание сочинений Достоевского, он сделался чуть ли не самым великим русским писателей. Люди внушаемые сразу же зачеркнули Тургенева и Гончарова, Толстого и Чехова. Все они – не литература! Литература – только Достоевский!
У меня же всегда было неприятие психологии толпы. Поэтому я не противопоставил Достоевского другим, а лишь добавил его к ним. И если уж говорить о главной вехе в развитии литературы, то, на мой взгляд, веха должна все-таки быть психически здоровой и, если выбирать между Достоевским и, например, Толстым, то я назову вехой именно Толстого, хотя и не воспринимаю его слезливо-христианские крайности; впрочем, свои слезливо-христианские крайности имеются и у того же Достоевского.
Для меня противопоставление Достоевского более нормальной, уравновешенной русской литературе – это недомыслие, шарахание из крайности непризнания его в крайность обожествления. Писать, как Толстой, на мой взгляд, труднее, но и ценнее, чем писать как Достоевский. Хотя по эмоционально-художественному воздействию эти два гиганта и стоят как бы рядом... Вот почему высказывание о них Бродского представляется мне наивным и неглубоким – повторю это высказывание: "...Русская проза пошла за Толстым, с радостью избавив себя от восхождения на духовные высоты Достоевского".
Т. е. у Достоевского – духовные высоты, а у Толстого – отсутствие таковых? И получается по Бродскому, что, пойдя за Толстым, русская литература пошла куда-то не туда. Думается, эта идеализация Достоевского – лишь усугубила ограниченность эстетики самого Бродского.
"Человек позы". Феномен Бродского своеобразно осмысливает Александр Бурьяк в своей статье "Иосиф Бродский как человек позы"21:
"Не ясно, «закосил» Бродский от военной службы или не «закосил» /действительно, Бродский не служил в армии/. Легкие психические отклонения (припыленность) – у поэтов обычное дело, так что, может, он и не «косил», а просто зафиксировал справкой то, что было. <...>
Очевидно, что этот человек СТРЕМИЛСЯ /выделено у автора – Э. А./ получить обвинительный приговор /когда его судили за "тунеядство"/, не грозивший чрезмерными неприятностями, но позволявший числиться в когорте преследуемых. Может быть, он делал это из мазохистских соображений, а не из карьеристских, но скорее всего присутствовало и то, и другое. В 1964 году, в «хрущевскую оттепель», поза «опального поэта» не грозила ни смертью, ни хотя бы тюремным сроком, зато привлекала сочувствующее интеллигентское внимание, тем более что Бродский уже вписался в столичную еврейско-фрондерскую среду, а ей нужны были поводы для скрипения зубами по адресу Советской власти. А Западу тоже нужны были поводы для пропагандистский «критики» положения дел в СССР, и Бродский имел об этом понятие. <...> Бродскому только 25 лет, и ничем, кроме некоторого количества стихов (вульгарных, порнографических и пр.), он под солнцем не отличился, а «мировая общественность» уже за него пишется /выступает в прессе/. А за других – нет. А ведь он даже не в советском концлагере, а на поселении – там, где люди и «просто так» всю жизнь обитают /местное население/. Многие стихи Бродского напыщенные и вычурные – мэтровские /от слова «мэтр»/. Благодаря Анне Ахматовой Бродский рано понял, что гладкие стихи сами по себе ничто: их надо еще пристраивать (точнее, надо еще пристраиваться с их помощью). Поэзия приносит достаточный для пропитания доход лишь при условии, что дополняется значительной позой. Без позы поэт – почти что пустое место. <...>
Бродский любит демонстрировать свою могучую литературную, музыкальную, историческую и т. п. эрудицию. Такие вещи наверняка очень впечатляют образованцев со средним интеллектом, но отсветами душевного богатства отнюдь не являются, а попросту вымучиваются автором ради удержания им себя в величественной позе. <...> Выводы по прозе. Бродский освоил манеру напыщенного вещания, сыпания видными именами, набрасывания претенциозных гипотез, а главное – показа великого себя на фоне всяких объектов и субъектов. Писать без рифмы он умеет – но в том лишь смысле, что у многих других получается гораздо хуже /в том смысле, что «бывает хуже»/. Назвать этого Нобелевского лауреата мастером прозы – значит показать собственную литературную недоразвитость. <...> Бродский всегда был слишком ангажирован, слишком обожаем, почти всегда – слишком проплачиваем, а на творческих людей это влияет не положительно. В отношении общественного внимания и доходов Иосиф Бродский – наверное, самый успешный поэт за всю историю стихосложения". <...> Похоронен в одном из любимейших городов – Венеции...
Последняя поза. Великий русский гражданин мира подарил свой труп любимому городу. Нет, не Петербургу". Лучшие поэты. Представляю себе такую фантастическую ситуацию. ...До того, как Иосиф Бродский был объявлен Нобелевским лауреатом, – представитель Шведской академии наук обращается ко мне:
– Кому из сегодняшних русских поэтов вы присудили бы Нобелевскую премию? Назовите троих, – но, разумеется, кроме себя. Я, конечно, не назвал бы Иосифа Бродского, а назвал бы таких (по возрасту):
– Борис Чичибабин (1923 г. р.)22, Александр Есенин-Вольпин (1924 г. р.)23, Евгений Евтушенко (1932 г. р.)24.
И добавил бы:
– Однако вы уже упустили еще одного вполне достойного поэта. Как раз несколько месяцев назад, 8 февраля 1987 года в Питсбурге (США) скончался Иван Елагин (1918 г. р.)25. ...Кто были референтами Шведской академии по русской поэзии? Шведские русисты?
Но были ли они достаточно компетентны в иноязычной для них поэзии? И были ли они достаточно независимы в своих суждениях в условиях Холодной войны? Вряд ли. Нобелевская премия не присуждается посмертно. Но если все-таки вспомнить уже ушедших из жизни к 1987 году русских поэтов, которых Нобелевский комитет обошел в свое время вниманием, то это: Александр Блок (1880-1921),Николай Гумилев (1886-1921),Валерий Брюсов (1873-1924),Сергей Есенин (1895-1925),Владимир Маяковский(1893-1930),Эдуард Багрицкий (1895-1934),Осип Мандельштам (1891-1938),Игорь Северянин (1887-1941),Марина Цветаева (1892-1941),Анна Ахматова (1889-1966),Александр Галич (1918-1977),Владимир Высоцкий (1938-1980) и др.
Как поэты недооценены и еще трое, у которых их проза как бы заслонила их поэзию: Илья Эренбург (1891-1967), Владимир Набоков (1899-1977) и Варлам Шаламов (1907-1982). Итак, я назвал тут еще 15 русских поэтов ХХ века, каждый из которых, на мой взгляд, оставил более значительный след в русской поэзии, чем Бродский.
Ложная веха. Уверен, что поклонники Бродского понимают в его стихах отнюдь не больше меня. Но логика их такова: мол, это великий поэт, – и я просто не понимаю данное его стихотворение по моему НЕДОУМИЮ, которое, конечно, не стоит показывать окружающим. Я же – как филолог и сам поэт – прекрасно понимаю, что недоумие тут не мое, а Бродского. И вот, в результате подражания якобы "поэтической вехе" Бродскому, значительная часть поэтической молодежи направили свое творчество по не самому ценному для литературного процесса направлению. Это, конечно же, обеднило нынешнюю русскую поэзию; и стало, хотя, может быть, и не главной, – но, во всяком случае, одной из причин катастрофического падения к ней читательского интереса. Итак, сформулирую одним предложением. Как и у многих других русских поэтов ХХ века, у Бродского есть отдельные хорошие стихи, – но в целом поэт он середняковский и никак не тянет на то, чтобы быть вехой в русской поэзии.